Тысяча морщинок. Настасья Реньжина

спас-то?

      – Я пытался бежать в очередной раз. И в очередной раз меня поймали. И в очередной раз меня избили. Так сильно, что до полусмерти. А сами подумали, что совсем до смерти. Подумали и в кучу мертвяков бросили.

      – Ой, и каково это в куче-то, – испугалась баба Маша.

      – Я и не помню, – признался Илья. – Беспамятствовал. Пока я беспамятствовал, доктор как-то понял, что я живой. Понял, и к себе забрал. Я у него и жил. Не как у Христа за пазухой, но вот у доктора-то я пожил. Работал много, за свиньями ходил. Но ел. И спал спокойно. А вот теперь не понимаю: должен ли я своей жизнью доктору или нет. Должен или нет?

      – А как же ты тогда от доктора к «нашим» попал? – Баба Маша решила получить всю информацию, пока муж разговорился.

      А он взял и смолк.

      Смолк, отвернулся к стене и уснул вобнимку со своими стонами.

      Сколько уже баба Маша без Ильи своего живет? Лет тридцать. Не меньше. И ничего, справлялась как-то. Жила себе потихонечку, печку топила, клубнику с морковкой выращивала, воду из колодца таскала.

      По средам к машине ходила за хлебом да за пряниками. Своего магазина в Пучнине не было: это из Татьяниного поселка из магазина каждую среду машину направляли. Открывали шарабан – так баба Маша называла кузов – раскладывали продукты, усаживали среди груд черного хлеба нервную продавщицу Наденьку в сером мохнатом берете (вернее, Наденька сама усаживалась, но делала это словно по чьему-то принуждению), вручали Наденьке счеты, что стучали по-деревянному мелодично под ее тощими красными пальцами, и тетрадку для записей: все заказы пучнинских жителей шли под карандаш.

      Торговля велась бойко первые двадцать минут. Все толкались, спрашивали про конфеты да про прянички, хватали еще теплый черный хлеб, прямо с хлебозавода. Смеялись над тем, что Наденька опять молока привезла:

      – Почто нам твое молоко, когда тут у каждого по корове, а то и по две?

      Наденька покрывалась красными пятнами, берет ее съезжал, словно пытаясь укрыть свою хозяйку от пучнинских пересудов.

      – Да я что ли машину нагружаю! – Истерично скрипела Наденька.

      Голос у нее неприятный, морозный, колючий. Такой хлестанет по лицу разок, что крапивой ошпарит, так и расхочется с Наденькой разговаривать. Поэтому все пучнинские заказ ей говорили громко, четко, чтобы не переспрашивала. Расплачивались ровно, до копеечки, чтобы не слышать Наденькиного:

      – Двадцать копеек на следующей неделе отдадите.

      И совсем ужасно, если она возьмет и добавит:

      – Я запишу в тетрадочку.

      Водки Наденька не возила. От того пучнинские мужики ее не больно жаловали. А возила бы, глядишь, и «красавицей» для них стала, и «золотцем», и «ненаглядной». А так – нет, истеричная девка со счетами посреди хлебов.

      Через двадцать минут все расходились, торговля затихала, Наденькин крапивный голос тоже. Оставалась она одна в машине со своими счетами и тетрадкой.

      Пучнинские шли чай пить. С пряниками.

      Дети