Тысяча морщинок. Настасья Реньжина

баба Маша. – Это на меня поленница свалилась. Говорила Мишке, чтоб по-моему ложил, а он знай на свой лад. Всю березу на низ свалил, а сверху мне одной осины корявой наоставлял. И вот что я с этой осиной завесть должна? Мне бы берестинку, чтоб печечку растопить.

      – А с этим переломом что же не приехали? Он и сросся неправильно, – покачал головой доктор.

      Словно у него поленница как надо сложена.

      У них, райцентровских, и поленниц, поди, не водится: все на центральном отоплении сидят. По ранней осени и поздней весне мерзнут и щи неправильные варят, не пропаренные.

      Баба Маша и отвечать ему не стала. Неча отчитываться перед тем, кто правильных щей не едал!

      Доктор говорил-говорил еще что-то, а потом взял бабе Маше руку и загипсовал.

      Баба Маша рукой так покрутила, этак.

      – Неудобно, – говорит. – Сколько ж с этакой хреновиной ходить надо?

      – Недели три, – отвечает доктор. – А то и больше. В вашем возрасте кости плохо срастаются, медленно. Через три недели приедете ко мне, снова рентген сделаем, там посмотрим.

      – Три недели? – Переспросила баба Маша.

      – Три недели, – заверил доктор.

      – Три недели, – повторила баба Маша в коридоре.

      – Три недели, – шептала по дороге.

      – Три недели! – Возмутилась, когда в дом вошла.

      – Три недели!

      Взяла ножницы и срезала гипс. Еще чего – три недели с этакой дурой ходить!

      Руку так повернула, этак – вертится, двигается. Чуть ломит, но ничего – терпеть можно. Косу из сарая вытащила и на покос пошла.

      Ишь чего выдумал – три недели!

      Илья

      Муж бабы Маши – Илья – умер, когда ему было 52 года. Пожил немного после войны и умер.

      Никто не знает, каково это вот так жить – столько лет без мужа. Никто не знает, и никто не говорит. Половина баб на деревне свой век без мужей доживает. У кого война забрала и не вернула. А кому вернула, у того спустя некоторое время все равно забрала. Запустила в спины да в ноги осколки от снарядов. А те шкрябали по ночам по спинам мужиков, тоску наводили: словно сама война их изнутри царапала: никуда, мол, я от тебя не делась, тут, рядышком поживу, рядышком с тобою и умру.

      В Пучнино Илью война отпустила не сразу. В первый год, сорок пятый, сковала ему руки и ноги кандалами. Так в кандалах и продержала. Только это была другая война. Не немецкая. Или не война вовсе. Советское чистилище. И вот ты, вроде, на родине, но как гость непрошенный, в кандалы закованный.

      Так в сорок шестом он в Пучнино и явился. В кандалах. Кузнец Степан снимал, избавляя Илью от тяжести советской властью данной.

      Про войну Илья не рассказывал. Про войну Илья стонал по ночам. Долго. Мучительно.

      Баба Маша и не расспрашивала. Лишь плечо свое подставляла мужу, когда тот напивался и рыдать начинал:

      – Никак не забыться, Мань, никак мне не забыться.

      Мужики пучнинские, та малая часть, что осталась после войны, Илью сторонились. Пленных тогда не сильно любили. Опасались их любить – государство не позволяло.

      А Илья в плен в мае сорок второго