Босиком в Рай. Максим Александрович Пыдык

в другой город. Звонил каждый вечер ровно в 20:00, как по расписанию, как отбывал повинность, с одним и тем же списком зазубренных тупых вопросов. И никогда, никогда он не спрашивал обо мне. Стеснялся, как будто. Чтобы надо мной не смеялись пацаны, что я безотцовщина, мама всегда была рядом. Ну надо мной и смеялись. Они никогда не принимали меня всерьёз. Вечно у всех футбол, войнушка или по гаражам лазить, а я так… Это ж наша «Верочка», так они меня называли, будто я какое-то приложение к человеку. В школе та же ерунда. Я думал, вот перейду в универ, там люди взрослые, адекватные… Ага, какой там! Такие же шакалы, которым только погоготать да поржать… Бегал, видите ли, не так – «эй, балерина, пуанты нннада?» А потом … я пошёл на этот курс по укреплению мужского духа. Там я и встретил Виктора. И он-то открыл мне глаза, он сказал, что я достоин полюбить себя, но мне нужно обрести основу. А я понимал, и понимал больше, чем он говорил. Он думал, что я не догадаюсь, но нет – Вермунд зажёгся какой-то фанатичной искрой, как в бреду – Я могу читать между строк. Мне нужна была Вера. И говоря «в себя» – он говорил в Бога. Ведь Бог – это ты, это мы, это всё. Бог – это я! Знаешь, я даже не дошёл до финальной части того курсика. Я видел, какие оттуда выходят лохи́, такие же, как и приходили, и я стал думать сам. И я дал себе ответы сам. Ответы на всё. Я нашёл для себя Бога. Я узнал, что говорить, когда хамят, что говорить прежде, чем начать день, я узнал, что мне думать и что мне чувствовать. Я узнал, что я Гражданин, и я имею права, имею право, чтобы меня уважали. И видишь, как я построил свою личность. Теперь я способен менять умы, вызывать реакцию, я больше не пустое место, понимаешь?

      Он радостно, словно влюбленный, обхватил руками плечи и разве что не замурлыкал, поудобнее устроившись на кроватке прямо рядом с до ненавистным обожаемым Кириллом.

      4. НОВЫЙ ПАТРОН В ОБОЙМЕ АБСУРДА

      Остаток ночи промчался без приключений. Лёшик пару раз выходил в тамбур. Стоял просто в одиночестве. Слушал там шум поезда, проникал в суть движения, замирал не дыша. Он словно пытался ухватить за рукав присутствие реальности. Подсмотрев в щель, можно было разглядеть его сутуловатую фигуру, опёршуюся о безразличную сталь многотонной машины, грохот которой заглушает все звуки мира – идеальное место, чтобы услышать себя. Лёшик целиком слился с чернотой, и лишь изредка его контуры выхватывали мелькающие за окном огни. В тот миг Лёша стал един со всем. В быту этого грязного тамбура, в пошлости этой глупой трагедии, в глубине этой неприкаянной ночи, он уловил тонкое ощущение жизни, почувствовал её остро, словно полотно сорвали с декораций. И такой тяжестью ему придавило на плечи, что Лёша только изредка вскидывал голову, наконец выдыхая, и, казалось, а может и взаправду, пар шёл у него изо рта. Съедало его что-то. Не раздолбанное детство и не ядовитая краска – груз какой-то. Так резко осознание мгновения, разрезающее берега пространства, сорвало полотно с декораций. И было для него это не перемещением из города в город. В такие минуты, наедине с собой, как тогда на стройке, Лёша понимал принцип иллюзии, и гложило его ощущение присутствия той заслонки