Босиком в Рай. Максим Александрович Пыдык

до плеч. По-простому, без прихихесов обхватила резинку зубами и стала собирать их. Она накручивала хвост так плотно, так крепко натягивала его, не выпуская изо рта резинку, что Лёша весь облизывался. Наконец небрежный пучок был готов, но пара непослушных прядей всё равно выбивалась на волю, отчего та выглядела растрёпанной. Её шея привлекательно обнажилась, устремляя воображение Лёшика ниже до самой ямки меж ключиц, притягательно выглядывавших из-под пиджака её формы. И не было в полумраке этого поезда для Лёши женщины привлекательней.

      Тут надо пояснить. С самого раннего возраста, ещё когда наш Лёша впервые увидел вокзал, а увидел он его, поверь, рано, он начал питать необузданное влечение к проводницам. У них по соседству жила тётя Люда, дородная такая тётя, с грудью шестого размера и бёдрами соответствующими. Она всегда добра была к Лёше и игриво весела. Ох уже ей и была посвящена ни одна фантазия взрослеющего Лёшика! Возможно, детское восхищение и стало благодатной почвой для роста его древа любви к представительницам этой безусловно прекрасной профессии.

      Как заколдованный, Лёша послушно вышел из купе. Сейчас перед ним была мечта наяву. Рослая женщина лет тридцати восьми, прячущая усталость от жизни за недовольством всем. Грубоватые черты лица, широкие плечи, мужиковатая походка, объёмная грудь. Всё это выдавало в ней женщину одинокую, самостоятельную, но не независимую. Вынужденная самостоятельность ложится тяжким грузом на взгляд такой. Оседает непокладистым норовом. Ноги длинные, неподходящие ей – при таком росте им следовало бы быть чуть плотнее. Конечно же, без внимания, Лёша не мог оставить и эти её тёмные волосы, походя затянутые, чуть несвежие от многодневного пути. У неё была светлая северная кожа и тонкие губы. Из макияжа: только глаза подведены. Взгляд хоть и живой, но невыразительный, утомлённый однообразием жизней. Повидавшая историй, она редко удивлялась особенностям человеческой натуры. Голос уже загрубел и давно лишился роботизированных ноток фальшивого этикета. Казалось, что говорит она лениво, но это не из эгоизма, а потому что впечатлить её было нечем. Она не ограничивала себя в радостях жизни, могла и выпить, и выругаться, если надо. В своём естестве, нетронутом переизбытком искусственных средств из лощёной рекламы, в своей природе, незагубленной механической тупостью, без жалоб везя тележку по поезду, она была настоящим оазисом для Лёшика в гиблом театре абсурда. И чем менее женственно она выглядела, тем больше она притягивала его.

      – Ай да цыпа, ай да свежий ручеёк посреди испепеляющей пустыни! Такая сочная ягодка и зреет без умелого садовода! – прогорланил он дерзко и весело с озорным одесским акцентом.

      Проводница окинула наглеца оценивающим взглядом. Высокомерно бросила «Пф!» – мол, не для тебя ягодка, да и покатила тележку дальше. А Лёшику, если отказывать, то у него азарт просыпается. И глаз-то у него загорел, и щёки-то раскраснелись. Он и не думал отступать.

      – Цыпа, ты шо, недотрога? Чем больше ты динамишь, тем больше меня манишь. – не унимался он, петушком скоча