Три долі. Марко Вовчок

ручательства, промахе.

      – Ох, как звонко ахнула! – проговорил он. – Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?

      Маруся опять вспыхнула, но уже глаза ее не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись, и омрачившееся лицо понятно сказало:

      – Опять я не выдержала!

      – Ну, что уж с возу упало, то пропало, – сказал бандурист. – Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся, полно! Не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем-ка, закусим, а закусивши, дальше потянем.

      Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью, и путники принялись за закуску.

      Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?

      Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек.

      Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившимися головешками, кружится на всколыхавшейся воде.

      В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?

      Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.

      Закуска окончена.

      – Что, Маруся, отдохнула? – спрашивает бандурист.

      – Отдохнула! Отдохнула! – громко отвечает Маруся.

      И вот уже она на ногах и закинула дорожную котомку за плечи и глядит на своего спутника блестящими глазами.

      Перед уходом с места отдыха ее спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.

      – Маруся! – говорит он, – отличный будет венок!

      Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с нее воду и быстро обвивает ею свою голову.

      – О, венок чудесный! – говорит она.

      И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.

      – Теперь уж недалеко, – говорит бандурист, – не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.

      И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.

      Солнце уже зашло, и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до того отчетливо на горизонте, что глазам становилось как-то трудно на них глядеть.

      Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять в темных и затем снова в радужных, смотря по направлению своего полета.

      С могилы открывался Днепр.

      Он представлялся отсюда громадным разливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы – снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.

      Доходил