Клуб. Мефодий Хмуров

аться, что я прикасаюсь к тебе пальцами, дышу на ухо, целую глаза, сплю, уткнувшись в твои волосы.

      Если где–то я нарушу твои личные границы, или, быть может, уже нарушил – таким невнятным вступлением, обращением на «ты», хотя мы с тобой, быть может, даже никогда не видели друг друга, – так я искренне приношу тебе свои извинения, кроме тех случаев, в которых я намеренно хотел вывести тебя из себя.

      Так или иначе, хочу сказать тебе и кое–что другое – если ты начал читать книгу из праздного любопытства, или в надежде поразвлечься, расслабиться и успокоиться, то тебе стоит заняться чем–то другим. Отложи эту книгу в сторону. Посмотри на карту, что висит на моей стене, а затем сравни её с местностью, что виднеется за моим окном. Видишь разницу?

      Так и тут – книга не даст почувствовать то, что почувствовал когда–то я, слова не передадут тот смысл, что я в них вкладываю, но пока все остается так, как есть, я буду говорить и писать этими словами–паразитами, пока твоя глотка не забьется ими досыта, пока ты не станешь задыхаться, после чего тебя вырвет, да как – целыми предложениями, рассказами, галлюцинациями, картинами, тактильными ощущениями (ты же помнишь, что я говорил тебе про дыхание и поцелуи?).

      Я искренне надеюсь на то, что мы встретились с тобой только затем, чтобы вместе исполнить этот наивный и глупый танец, получить какой–то опыт, положительный или нет, после чего распрощаться. Возможно, навсегда. Тем не менее – удачи! И помни – не верь, не бойся, не проси.

      –

      Кто была Барбара? Вне всякого сомнения, её шлейф брал свое начало от полуприкрытой белой двери, ведущую в тесную, душную комнатушку. Он легко пробегал по холодному полу, игриво терся о старый, свисающий с кровати плед, прыгал выше – и вот он уже переворачивается через себя, готовясь к прыжку.

      Ловкое движение, кувырок – и он падает у её черных тяжелых ботинок на высокой платформе. Бежит все выше, по сетчатым чулкам, легко касается кожаной юбки, и все выше, по блестящему зеркальному топику, а это уже вовсе не шлейф, нет, здесь чувствуются тонкие выразительные нотки.

      Далее он упирается в слегка душащий кожаный чокер, и вот, почти!.. Фокус, и резко – короткая стрижка, красные губки–бабочки, что только что спрятали два маленьких розовых колеса – и вот здесь и есть сердцевина Барбы, её суть. Горький вкус, заломанные руки, широкие зрачки – марафет готов, да и вечер готов к тому, чтобы вскоре окраситься в розовый цвет.

      Она легко глянула в треснувшее зеркало, так и действительно, картина готова – стрелки, ботиночки, юбка. А через час – начнется.

      И вновь госпиталь пел старую песню – здесь discoball, и потная, душная толпа, в которой Барба. Как одна волна, они вставали, ложились, бегали, прыгали, кричали и махали руками так, словно бы в последний раз.

      Я презираю то, что ты смотришь, слушаешь, любишь и читаешь. Я отрицаю все то, во что ты веришь, меня выворачивает наизнанку, и вуаля – россыпь моего ливера на полу. Стою в нем. Цокаю каблучками.

      Тем временем, это было мне мерзко – та жадность, с которой она проглотила диски, сухость во рту, выступающий пот на лбу. Распирающая энергия, жар в промежности. Зачем ей нужны были эти танцы?

      Это не было «наркотиком выходного дня», скорее наоборот – каждый её день был сопряжен с наркотиком, и каждый её день получался выходным. Если каждый день – выходной, то выходные превращаются в будни, и чтобы действительно расслабиться, тебе нужно придумывать что–то новое. Ты же не будешь довольствоваться одними и теми же ощущениями на протяжение многих недель?

      Она – не будет. И взгляни на нее снова – захлопнула дверь, и к черту ключи, ведь в её комнатушке нет ничего, что имело бы хоть какую–то ценность: куча старых книг, записок, пыльное, треснувшее зеркало, и шмотки, разбросанные по полу. В ванной комнате – затхлая сырость, мерзко щекочущая нос. На кухоньке – запах прогорклого подсолнечного масла.

      В её маленькой норке было не убрано, было неуютно. Свою же «норку» она держит в чистоте, всегда готовая к «бою». Наган в руке, шашки наголо – потная, выбивает дверь кабинки туалета. Два тела – и далее в ритм.

      И кроме Барбы здесь есть кто–то еще – я. Вообще здесь достаточно людно – танцовщица Мария, сестренки–трансексуалки Агата и Агнесса, и даже Папа Римский Лев IV, последний звериный рык Папской руки.

      Диктофон. Щелчок.

      – Что такое месса? Месса – это основная литургическая служба Католической Церкви. Другими словами, основная форма богослужения, служения богу. Но что же есть интересного в этом служении? Как оказывается, многое: свои песнопения, своя символика и даже своя пища – плоть Господа.

      – Боже мой… – тихо простонала Барбара и закатила глаза.

      – Так вот теперь представьте перед собой мессу. Величественный храм: лепнина, радужные витражи, скульптуры и распятия. Закрытые двери. Множество людей, пришедших приобщиться к Богу, едят Его плоть и пьют Его кровь.

      И что же есть, в сущности, этот рейв в госпитале? Все точно так же: осыпающаяся побелка, побитые окна, заедающий диско–шар. Этот госпиталь и есть наш храм.

      Бесконечный пульсирующий бит,