Линия Сатурна. Александр Аде

глаза. Что-то явно изменилось. Поразмыслив, понимаю, что: в вагоне стало тепло, даже, пожалуй, жарко. За окнами мутно-серое осеннее утро. Деревья наполовину желто-оранжево-красные. Скорее всего, сентябрь.

      Трамвай заворачивает в район моего детства.

      Проезжаем, покачиваясь, мимо заводских цехов, выглядывающих из-за заборов с колючей проволокой. Мимо проходных. Заворачиваем влево, катим между рядов двух- и трехэтажных домишек.

      На короткое время вагон озаряется кротким солнцем, но ни пассажиры, ни кондукторша как будто этого не замечают. Сидят, точно у них отключили мозги вместе со способностью поражаться чему-нибудь.

      Горит совершенно лишний электрический свет.

      ‒ Алеша, разве ты не видишь, что за окном ‒ осеннее утро?

      Поворачивает ко мне незрячее лицо. Потом глаза обретают осмысленное выражение.

      ‒ Ага, ‒ произносит с заторможенным удивлением, медленно приходя в себя, точно пробуждаясь после глубокого гипнотического сна.

      Машинально задираю рукав пуховика, смотрю на свои электронные…

      Быть такого не может!

      ‒ Алеша, какой сейчас месяц?

      ‒ Сентябрь, ‒ отвечает, пожав плечиками.

      ‒ А день?

      ‒ Воскресенье.

      ‒ Двадцать шестое?

      ‒ Вроде бы.

      ‒ А год? Какой год, Алешка?

      ‒ 1971-й.

      И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

      А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

      Наша остановка. Выходим.

      Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

      Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

      Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

      Лист ‒ настоящий! Это ‒ не сон!

      Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

      В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

      С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

      И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, ‒ а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

      Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

      Всплескивает пухлыми руками:

      ‒ Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

      Вежливо представляюсь:

      ‒