Mix fight поэзии. Оганес Григорьевич Мартиросян

отня:

      дались окорочка нам, водка и сметана.

      «Не знаю», – вместо слов – жест плеч и головы.

      Как будто грусть. Рукою улиц крещен,

      пацан слегка от мужика словил

      за то, что закурил, на каменных сев женщин.

      Она ушла – как сон. Раскосые глаза

      ее не сохранили – видел пьяно.

      Пришел домой: кладовка, кухня, зал…

      Играет Моцарта сестра на фортепьяно.

      * * *

      Здесь я стою. Остались имена.

      К седьмому корпусу листы метущий дворник

      остановился, сплюнул сквозь меня,

      обматерил кого-то, типа уголовник

      и проживешь на корточках себя.

      В зеленой шапочке, глупышка, но покушать

      и прочее похожее любя,

      ушла через крыльцо, ступая, где посуше,

      под курткой унося живот, сосочки, печень…

      Как зайчик солнечный, мелькнула навсегда!

      Бегут в депо, пусты, без остановок… Легче

      с народом шумным и подвыпившим под вечер,

      не дребезжа, тащить свои года.

      …Март зазвенел, закапала слюна

      с карнизов желтых, но тепло им врежет в зубы.

      А мне-то что, ведь я давно слинял

      туда, где солнце вымирает, словно зубр.

      * * *

      Блуждая по библиотекам

      и роясь в осенних листах,

      я в сердце впустил неспроста

      посаженного человеком

      на цепь дворового Христа.

      «Боявшийся точек, в пути, -

      в тетрадку записывал вечную, -

      скончался Иосиф, конечные

      слова обращая в культи».

      Но знаю, меня не поймешь.

      Боксеры растут от противника,

      как женщины. – Нет, это ложь. -

      Лишь череп пустой мне пригож,

      а все остальные – противные.

      Я чувств шерстяных не менял,

      живя себе колко, убого.

      Чем, нищего, вспомнят меня,

      уж лучше забудут, как бога.

      * * *

      …А ночью приходит покинутый двор,

      где прошлое похоронили.

      Крадется Раскольников, пряча топор,

      к старухе: мы счастливы были.

      На той паутине мы высохли, брат,

      в ней школьные лазили дети.

      Дома в виде крепости плюс интернат,

      родители, солнце и ветер…

      С уроков сбежали, ушли в реферат

      те лучшие книги на свете.

      Теперь не покажется, будто, нагой,

      ты пиру доспехов тождествен.

      И в память врывается: помните… Цой! –

      как эхо прощания с детством…

      Вернется Раскольников, прячущий боль,

      на старое место, помешкав.

      Там небо – прекрасно, там небо – орел,

      еще не повернутый решкой.

      * * *

      Я таким же когда-то был,

      не курил и не жил назад.

      Мальчик за руку выходил

      с мамой, и приземленный взгляд

      не скользил, а скорей на «вы»,

      тонкий ключ, подходил к словам.

      …Так Кавказ от меня отвык,

      покидая в плену славян.

      Сколько умерло нас самих,

      полетело голов к ногам.

      Помню маму, что плачет, их

      помню: горы, Ленинакан.

      А позднее по всей стране

      сел Советский союз в трамвай,

      я вернусь, обещая мне,

      все, до скорого, друг, давай.

      * * *

      Россия, крайняя тоска.

      Я в тамбуре курю случайном.

      Мелькает пепел в волосках

      руки, коснувшейся лучами

      тяжелых звезд твоей ночи:

      Петрос Дурян, пробыв в печали,

      к двадцатилетию причалил

      и, сорок залпов дав, почил.

      Стуча костяшками колес,

      та ночь, чей сон для нас – наркоз,

      накрыла небо основное,

      и сгинул ангел надо мною,

      под поезд бросившийся слез.

      При сотах, сотовых, при стах,

      при тысячах та жизнь продлится,

      та девочка: я к ней пристал.

      В тяжелых бедрах проводница

      проходит мимо. Не привстать,

      чтобы залапать. Умирать

      не