Пламя любви. Барбара Картленд

его звали?

      – Да, Джек у меня в саперах служит, – ответил Диксон. – Сначала был на Крите, а потом как пошли его перебрасывать то туда, то сюда – последний раз жена его из Египта письмецо получила.

      – Из Египта! – Это слово мгновенно вызвало воспоминания: пальмы и песок, лениво текущий Нил, Луксор, блеск луны на спине загадочного Сфинкса, необъятные просторы пустынь – и жаркие, душные ночи в одиночестве, в неотступной тоске по Лайонелу…

      Нет, нечего сейчас об этом думать! Хватит страдать о прошлом – надо жить сегодняшним днем!

      Они спустились в долину, и пони, запряженный в двуколку, начал неторопливо подниматься на холм. Вдалеке показались приземистая башня церкви, крытые черепицей домики, уродливое кирпичное здание школы.

      – Деревня не слишком изменилась, – заметила Мона.

      – В Литтл-Коббле мало чего меняется, – отозвался Диксон.

      – А люди? Кто теперь служит в церкви – по-прежнему Гантер?

      – Конечно, Гантер, что ему сделается.

      – А доктор Хаулетт с женой? Они тоже здесь?

      – И они здесь.

      Они поднялись на вершину холма. Мона оглянулась. Перед ней раскинулся пейзаж, в сознании ее неразрывно связанный с Англией, с домом: бесконечная зеленая равнина простирается в голубую даль, по ней извивается лента реки, и стоит шеренга стройных тополей – словно ряд указующих перстов, устремленных в небо.

      Они проехали мимо церкви – Мона заметила на кладбище несколько светлых, совсем новых на вид памятников… А вот и ворота! Ворота Аббатства – такие же, какими они ей запомнились: потемневшие от времени, явно нуждающиеся в покраске. Но что за беда – главное, что они, как всегда, гостеприимно открыты!

      Двуколка двинулась по заросшей аллее, меж рододендронов вперемешку с зеленым и красным остролистом. Дубы, когда-то окаймлявшие аллею двумя строгими рядами, теперь беспорядочно разрослись, а иным из них нанесли жестокий урон время, бури и молнии.

      А вот и дом – во всей своей неброской прелести: старинный елизаветинский особняк, до самой крыши оплетенный плющом, изящные очертания окон с каменными средниками, под островерхим козырьком крыльца – дубовая дверь с медными гвоздиками.

      «Дом, милый дом! – подумала Мона. – А это кто? Да это же мама стоит на крыльце! И на лице у нее – такая радость, такая нежность…»

      Поднявшись наверх, Мона устало стянула с головы шляпку. Старая спальня казалась очень маленькой, но, как ни смешно, Мона едва не прыгала от счастья, снова оказавшись здесь. В глубине души она боялась, что мать поселит ее в комнате для гостей. Не глупо ли было хоть на миг вообразить, что такая мысль может прийти маме в голову?

      В Аббатстве все держится на обычаях и традициях: можно уехать на много лет – и, вернувшись, никаких перемен не обнаружить. Вот и в ее девичьей спальне ровным счетом ничего не изменилось: даже все безделушки стояли на своих местах.

      Мона оглядела комнату. Да-да, все точно как было. Даже на каминной полке по-прежнему стоит поросенок с гербом Брайтонов