Канифоль. Наталья Сергеевна Гордеева

очарованный девочкой. Исчезновение прелестной падчерицы заставило его броситься на поиски.

      Волк впускает его в дом, и Лесник замечает внутри следы пребывания девочки. Силой заставив Волка отпереть подвал, Лесник спускается вниз и видит Красную Шапочку, полубезумную и истерзанную. Он уговаривает её уйти с ним, но она отталкивает его и забивается в угол.

      Поверженный было Волк, придя в сознание, набрасывается на Лесника, и начинается битва двух маньяков. Девочка с ужасом наблюдает за ней из угла, слишком обессиленная, чтобы бежать.

      Под конец появляется Бабушка Красной Шапочки, бодрая и вооружённая до зубов. Пристрелив обоих чудовищ, она приводит внучку в чувство. Одежда девочки вся пропитана кровью монстров; из подвала она выходит нагая, с окровавленными волосами, держа Бабушку за руку.

      Балетные критики, заранее ознакомившись с либретто, трактовали финал постановки как победу феминизма над ужасами патриархата, а Бабушку провозглашали её символом. Ирония заключалась в том, что партию Бабушки исполнял парень, а главных женских ролей было всего две – Мать и Красная Шапочка: одна – безжалостная нарцисска, лишенная материнских чувств, а вторая – несчастная жертва.

      …Мона, надевая серьги, с удовольствием примеряла слова племянницы так и эдак, внимательно всматриваясь в её лицо.

      Соня умела прятать свои чувства, как мусор под ковёр, но с тётей это не срабатывало. Усталость, вечно подавляемое негодование от тётиных поздних выходов в свет и свиданий, чувство собственной ненужности – целый букет отразился на её физиономии. Она отвернулась; глаза заволокло слезами.

      – Я обязательно ему передам, – пообещала Мона, чмокнув племянницу на прощание в висок.

      Её уход был столь стремителен, что в воздухе мелькнула линия света от блеска её серёг.

      Соня ощутила тревогу – слабую, неясную, но вполне реальную, и не силилась разгадать её, а напрасно.

      Хореографа звали Говард.

      ***

      Гладкие, отполированные бока автомобилей проезжали мимо.

      Небо над набережной собиралось всплакнуть, а у Сони не было с собой зонта.

      «Говард – упырь. Говард – палач. Подходящее имя для маньяка», – думала она, заворачивая мёрзнущие кулачки в рукава и переминаясь на месте.

      Рядом на дереве вороны раскаркались, соревнуясь, кто займёт ветку повыше. Вдоль проезжей части по тротуару бабушка вела за руку внука, выговаривая ему за какие-то проделки. Два мира, разделённые козырьком остановки, предстали перед Соней: живой и пёстрый мир загорающихся вдали окон и деревьев, что с высоты полёта кажутся не больше катышков на свитере, – и прямоугольник холодного асфальта с ней по центру, такой опустошённой, что даже небесные тела утратили над ней власть.

      Похоронные кучки листвы, собранные покряхтывающим дворником, сырели тут и там, издали походя на пласты гниющего мяса.

      Размокший лист, придавленный ботинком, напомнил Соне спину Амелии – лоснящуюся после занятий, с резко очерченным хребтом. Когда никто из педагогов не