Дельфийский оракул. Екатерина Лесина

Илья знал, что запах прицепится и к его одежде – в бесплодной попытке побега.

      Это было неприятно.

      – К ней вообще-то нельзя, – сказала медсестра – довольно молодая, но уже с волчьим, голодным взглядом. – Но если Виталий Павлович вам разрешил…

      – Разрешил.

      Разрешение обошлось ему в весьма приличную сумму, и Далматов надеялся, что потрачены деньги не зря.

      – Тогда ладно.

      Медсестра не спешила открывать ему дверь, смотрела жадно, выжидающе. Поняв намек, Илья заплатил и ей. Деньги мигом исчезли в кармане ее халатика, и заветная дверь открылась.

      – Она все равно ничего вам не скажет, – медсестра произнесла это без злости в голосе, скорее предупреждая грядущее возмущение клиента. – Она совсем уже того… но не агрессивна.

      Медсестра осталась за дверью, и вряд ли – от нежелания становиться свидетелем чужой беседы, скорее уж, от лени и душевного равнодушия, что было Далматову весьма понятно.

      Он вошел в палату и осмотрелся.

      Комната в шесть квадратных метров от силы. Узкие окна забраны решетками. На стеклах слой грязи, сквозь который с трудом пробивается солнечный свет. Здесь он – какого-то неестественного, белого оттенка свежевыстиранных простынь. Стены – серые. Пол тоже серый. Узкая железная койка прикручена к полу, застлана клетчатым пледом. Кроме нее, в палате имеются старый стол и кресло, придвинутое вплотную к окну. В кресле сидит женщина, точнее, Далматов знает, что это существо – женского пола.

      Она ничуть не похожа на себя, прежнюю.

      Исхудала. Ввалились щеки, отчего ее нос и подбородок словно бы стали больше, массивнее. На узкой шейке кольцом лежит хомут шарфа. На коротко остриженных волосах – цветастый платок.

      – Добрый день, Эмма, – сказал Илья.

      Женщина не отреагировала.

      – Меня зовут Илья. Я пришел поговорить с вами о вашем муже.

      – Аолоон? – Она дернула головой. – Аолоон… следит. Смотрит. Там.

      Тощая рука (непомерно огромная ладонь) протянулась к окну. Пальцы уперлись в стекло, оставив пятна-проталины на слое грязи.

      – Еды дай, – Эмма повернулась к Далматову. – Еды!

      – Зефир будешь? – Илья поставил на стол пакет. – Сказали мне, что ты зефир любишь. И конфеты. Чипсов хочешь?

      Он выкладывал принесенное на стол, Эмма немигающим взглядом следила за его руками, будто ждала некой подлости от незваного гостя.

      – Дай, – потребовала она, указав на коробку с печеньем. – И молочка… пожалуйста!

      Молочка у него не было, но имелся апельсиновый сок в пластиковом пакете. И пара стаканчиков.

      – Желтый, – Эмма сказала это с явным неодобрением. – Его цвет.

      – Чей?

      Илья налил соку и себе. Совместная трапеза сближает, это «прописано» в людской крови, а даже сумасшедшие слышат голос крови. Пожалуй, даже острее слышат, чем кто бы то ни было другой.

      – Его. Аполлона. Солнце, солнце… всегда солнце! От него – плохо. Не спрятаться.

      В палате и правда не было ни штор,