На чужом пиру. Серик Асылбекулы

ночи от воспоминанияо прикосновении горячих губ Рыжика, ее нежного дыхания…

      Свадьба в ноябре

      Жаныл долго раздумывала, прежде чем решилась наконец пойти на ту свадьбу. Торопливо, будто кто за ней гнался, собралась, наказала соседке – старой Улжан – приглядеть за сынишкой и вышла из дому.

      Окутанный сумерками аул тонул в глубокой тишине. Промозглый ноябрьский ветер, приутихший к вечеру, время от времени порывами налетал со степи и обжигал, пробирая до самых костей. Был тот самый час, когда люди, покончив с дневными заботами, разошлись по домам, когда из казанов уже вынимали исходящее паром сваренное мясо, в самовары вскипели к чаю, – в такую пору на улицах не услышать даже случайного лая собак. Только без умолку гудели стройные тополя да могучие карагачи – гулявший в их кронах ветер с воем уносился куда-то вдаль. То тут, то там сироливо мерцали тусклые лампочки, покачивались из стороны в сторону, подобно пьянице, не держащемуся на ногах. Отжившие свое листья осыпались на землю, шелестели под ногами.

      Жаныл зябко запахнулась в плащ. Продолжая думать о своем, горько усмехнулась: «Видать, жаркие объятья у дочери Абди. То-то сверкала глазищами. Ну и пусть…».

      Еще летом по аулу пробежал слушок: дескать, отец Курмаша ходил к хромому Абди сватать дочь для своего сына. Говорили, поначалу Абди отказал ему – мол, не доросла еще дочка, придет срок – там посмотрим. Да вроде как девчонка сама передала через женге просьбу родителю: «Пусть благословит меня отец, уговор у нас с Курмашем». Вот и пришлось Абди согласиться. Прознав о том, аульные кумушки принялись судачить на все лады. «Ах, негодница, и как со стыда не сгорела – такое! – отцу заявить!». Ну да нашлись и такие, что рассудили по-другому: «Так что ж в том дуоного-то? Мало ли нынче девиц, что, не спросясь родителей, с первым встречным сбегают. А эта не такая – благословенья отцовского просит, выходит, не вертихвостка пустоголовая». «Как же, как же… – с осуждением качали головами третьи. – С нее и не то еще станется. Ишь, как в джигита вцепилась – волчьей хваткой!».

      Все эти кривотолки дошли и до Жаныл. Она не стала ни осуждать, ни возмущаться поведением дочки Абди – напротив, неприятную для себя новость приняла спокойно и ровно, как если б заранее предвидела такой оборот дела. Жизнь рано приучила ее безропотно относиться к горестям и радостям.

      Когда на строптивого скакуна, привыкшего вольно носиться по бескрайним просторам, впервые набрасывают седло, тот рвется и мечется, брыкается, взвивается на дыбы; но мало-помалу, уразумев, что ему не вырваться из сдавившей шею петли аркана, не высвободиться из-под стискивающих бока железных шенкелей джигита-табунщика, жеребец смиряется со своей участью. Проходят недели, месяцы, и прежняя вольная жизнь становится далеким воспоминанием, а некогда непокорный конь незаметно превращается в покладистого чабанского мерина. Вот так и Жаныл под жестокими ударами своей горькой судьбы приучалась быть смиренной и покорной.

      Три