Неразменный рубль: Повести и рассказы. Николай Лесков

уверениям, уселись на завалинке лицом к озеру и оба приятно молчали. Никому не хотелось говорить.

      Солнце уже совсем село за высокие деревья, окружающие густою чащею все монастырское озеро. Гладкая поверхность воды казалась почти черною. В воздухе было тихо, но душно.

      – Гроза будет ночью, – сказал отец Прохор, таща на себе в сени подушку с моих беговых дрожек.

      – Зачем вы беспокоитесь? – отвечал я. – Может быть, еще и не будет.

      Отец Прохор застенчиво улыбался и проговорил:

      – Ничего-с! Какое беспокойство!

      – Я и лошадку тоже заведу в сени, – начал он, выйдя снова из хатки.

      – Зачем, отец Прохор?

      – Гроза большая будет; испужается, оторвется еще. Нет-с, я ее лучше в сени. Ей там хорошо будет.

      Отец Прохор отвязал лошадь и, войдя в сени, тянул ее за повод, приговаривая: «Иди, матушка! иди, дурашка! Чего боишься?»

      – Вот так-то лучше, – оказал он, уставив лошадь в уголку сеней и насыпав ей овса в старое решето. – Чтой-то отца Вавилы долго нет, право! – проговорил он, зайдя за угол хатки. – А вот уж и замолаживает, – добавил он, показывая рукою на серовато-красное облачко.

      На дворе совсем смеркалось.

      – Я пойду посмотрю отца Вавилу, – сказал Овцебык и, закрутив свои косицы, зашагал в лес.

      – Не ходите: вы с ним разойдетесь.

      – Небось! – и с этим словом он ушел.

      Отец Прохор взял охапку дров и пошел в избу. Скоро в окнах засветилось пламя, которое он развел на загнетке, и в котелке закипела вода. Ни отца Вавилы, ни Овцебыка не было. Между тем вершины деревьев в это время изредка стали поколыхиваться, хотя поверхность озера еще стояла спокойною, как застывающий свинец. Только изредка можно было заметить беленькие плески от какого-нибудь резвящегося карася, да лягушки хором тянули одну монотонно-унылую ноту. Я еще все сидел на завалинке, глядя на темное озеро и вспоминая мои в темную даль улетевшие годы. Тут тогда были эти неуклюжие лодки, к которым носил меня могучий Невструев; здесь я спал с послушниками, и все тогда было такое милое, веселое, полное, а теперь как-то все как будто и то же, да нет чего-то. Нет беззаботного детства, нет теплой животворящей веры во многое, во что так сладко и так уповательно верилось.

      – Руси дух пахнет! Откуда гости дорогие? – крикнул отец Вавила, внезапно выйдя из-за угла хатки, так что я совершенно не заметил его приближения.

      Я его узнал с первого раза. Он только совсем побелел, но тот же детский взгляд и то же веселое лицо.

      – Издалека изволите быть? – спросил он меня.

      Я назвал одну деревню верст за сорок.

      Он спросил: не сыночек ли я Афанасья Павловича?

      – Нет, – говорю.

      – Ну, все равно: милости прошу в келью, а то дождь накрапывает.

      Действительно, начал накрапывать дождик, и по озеру зарябило, хотя ветра в этой котловине никогда почти не бывало. Разгуляться ему здесь было негде. Такое уж было место тихое.

      – Как величать позволите? – спросил отец Вавила, когда мы совсем вошли в его хатку.

      Я назвал свое имя. Отец Вавила посмотрел на меня, и на его