Четверо. Александр Пелевин

белых, в начале тридцатых с концами пришибли, с тех пор тут тишь да гладь. Интеллигенции много, профессора всякие дачек тут получили от государства, живут себе спокойно. Ну, местные, конечно, бывает, жару зададут, но это такое – прибьют кого по пьяни, потом сами с повинной и приходят. А так – кражи мелкие, карманники… Но чтобы такое – такого я тут не видел. Товарищ Охримчук тут поболе моего, и тот говорит, что такого не встречал ещё.

      Шли они недолго – за очередным изгибом улицы вниз стоял дом, который и впрямь было трудно с чем-то перепутать. Построенный явно до революции в псевдоантичном стиле, с двумя деревянными колоннами у входа и с треугольным портиком, он напоминал виллу древнеримского патриция из иллюстраций старой книги о Спартаке, которую Введенский читал в юности.

      «Товарищ Беляев знал толк», – подумал он.

      – А кто в этом доме раньше жил? – спросил он у Колесова.

      – С конца двадцатых по тридцать шестой тут жил заведующий санаторием, а потом эту дачку профессор получил.

      – Заведующий санаторием? Его же вроде недавно посадили.

      – Ну, до него был другой. Того тоже посадили.

      – Воровал?

      – Воровал. Посадили, вот дачка и запустовала. Вы же знаете, как сейчас. Разбираются быстро. Слушайте… – Он пристально вгляделся в петлицы Введенского. – А зачем вас сюда-то из Ленинграда направили?

      Введенский пожал плечами:

      – Кадры нужны. Как видите, пригодился.

      Они стояли у ворот перед короткой каменной тропинкой к крыльцу. Введенский поднял голову вверх, прищурился от жаркого злого солнца и почувствовал, как едкий пот со лба затекает в глаза. Вытер лицо, осмотрелся по сторонам – чуть поодаль, возле небольшого деревянного домика с правой стороны сидел на крыльце, опираясь подбородком на палку, маленький, совершенно лысый старичок с сухим сморщенным лицом. Он смотрел в их сторону.

      – А это, – Введенский кивнул на старичка, – тот самый дедушка, о котором говорил Охримчук?

      – Да, да, – сказал Колесов. – Он тут уже лет пятнадцать живёт, почти глухой, безобидный. Он странный очень. Вроде русский, приехал то ли с Брянщины, то ли из-под Калуги, а зовут его Исмаил. Ислам, говорят, принял. Делает намаз, всё как полагается. При этом ест свинину и не носит тюбетейку. Почти ни с кем не общается, с ним заговоришь – а он улыбается, и улыбка у него такая беззубая, не поймёшь – поздороваться с тобой хочет или проклинает тебя. Вы с ним потом поговорите, конечно, хотя вряд ли это что-то даст.

      Старик продолжал смотреть в их сторону, опираясь подбородком на свою палку, а затем вдруг приподнял голову и приветливо помахал им рукой, приоткрыв в улыбке беззубый рот.

      Введенский посмотрел на старика, сунул руку в нагрудный карман гимнастёрки, нашарил смятую пачку папирос.

      – Давайте постоим, покурим и зайдём уже в дом, – сказал он Колесову. – Курите?

      – Спасибо. – Колесов взял папиросу, чиркнул спичкой и закурил.

      Введенский тоже закурил.

      Он снова посмотрел на деда – тот продолжал