Белый хрен в конопляном поле. Михаил Успенский

отец на это время со двора вовсе прогнал – видно, не хотел, чтобы подглядел сыночек, куда Обух прячет вырученные деньги. Стремглав ошивался вблизи пирующих – то воды принесет, то полотенце подаст.

      Новокаргинская брага для разума разымчива: слуги сперва хохотали, вспоминая, видно, продешевившего шорника, потом немножко подрались, а еще потом завели песню – непонятную, но явно боевую, походную, грозную и печальную одновременно.

      Одно песенное слово сын шорника отчего-то выделил среди прочих и пристал к толмачу, когда песня допелась:

      – А что такое – орифламма?

      Толмач поглядел на мальчишку, как на заговорившую курицу, – с удивлением и сожалением.

      – Никогда, – сказал толмач. – Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.

      Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.

      Стремглав заплакал – чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях, – и пошел домой.

      Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:

      – Орифламма, орифламма, орифламма…

      За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют – так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…

      Он еще не знал, что это за мир, но чуял, что именно там его место.

      Едва рассвело, послышались чужеземные приказы и грохотание доспехов – всадники собирались в путь.

      Стремглав проводил их до околицы, глянул в последний раз на сверкающие латы, тяжелые мечи и разноцветные перья на шлемах, на не виданные ранее продолговатые щиты с изображениями несуществующих зверей…

      Отца он разбудил сам, не дожидаясь обычных воплей и обид.

      – Батюшка, – сказал Стремглав, глядя на прогнившие половицы. – Дайте, батюшка, Стригуна.

      – Для чего тебе конь, бездельник? – не понял родитель. – Да тебя не брагой ли вчерашние бродяги угостили? Ну, ты у меня дождешься, ешь твою плешь…

      – Ешьте свою, батя, – дешевле обойдется, – посоветовал сын.

      Пораженный шорник спустил босые лапы на пол.

      – Ты что, сынок, с дуба сорвался? Я тебя сейчас в разум приводить буду… Знаки эти самые ставить, твое величество…

      – Не придется, отец, – сказал Стремглав. – Нечем.

      Шорник ахнул.

      – Неужели ночью эти чуженины все забрали? А ты куда смотрел?

      И, не дождавшись ответа, оттолкнул сына, устремляясь к сараю.

      Упряжь никто не украл, она как есть была в наличности – только все гужи, вожжи, чересседельники и прочие постромки валялись на полу в виде обрывков.

      – Так это ты, дармоед, все изрезал?

      – Зачем изрезал? – с достоинством сказал сын. – Руками порвал.

      И, покуда родитель беспомощно разевал рот, словно белуга, подцепленная из воды багром, подошел к кадке, в которой кисла очередная воловья