Приключения Джона Девиса. Александр Дюма

это время начались занятия, и мы разошлись.

      – В пять часов, – произнес Роберт Пиль, прощаясь со мной.

      Я сидел на занятиях с таким спокойствием, что удивил всех товарищей, а учителя и не догадывались, что у нас случилось нечто чрезвычайное. Уроки закончились, и мы опять пошли играть. Роберт Пиль тотчас подошел ко мне.

      – Вот тебе письмо от Вингфильда, он извиняется, что обидел тебя. Больше ничего ты от него требовать не можешь.

      Я взял письмо: оно, действительно, было полно извинений.

      – Теперь, – продолжал Пиль, взяв меня под руку, – я скажу тебе одну вещь, которой ты не знаешь. Я сделал то, что ты хотел, потому как Поль – дурной человек и урок от младшего пойдет ему на пользу. Но не нужно забывать, что мы не взрослые, а дети. Наши поступки не важны, слова ничего не значат, мы еще не скоро сможем занять свое место в обществе: я – лет через пять или шесть, ты – лет через девять-десять. Дети должны быть детьми и не прикидываться большими. То, что для гражданина или воина бесчестье, для нас ничего не значит. В свете вызывают друг друга на дуэль, а в школе просто дерутся. Умеешь ли ты драться на кулаках?

      – Нет.

      – Ну так я тебя научу. А пока ты не в состоянии будешь защищаться, я поколочу всякого, кто тебя обидит.

      – Благодарю вас, Роберт. Когда же вы дадите мне первый урок?

      – Завтра утром после уроков.

      Роберт сдержал свое слово. На другой день, вместо того чтобы идти играть во двор, я пошел в комнату Пиля, и он дал мне первый урок. Через месяц, благодаря моей природной предрасположенности и силе, какая у детей этих лет редко бывает, я был уже в состоянии драться с самыми большими воспитанниками. Впрочем, история моя с Вингфильдом наделала шуму, и никто не смел обижать меня.

      Я рассказал об этом происшествии подробно, потому что оно может дать верное представление о том, как мало я походил на других детей. Я получил такое необычное воспитание, что оно, конечно, сказалось и на моем характере: отец и Том всегда с таким презрением говорили при мне об опасности, что я всю свою жизнь не считал ее препятствием. Это не врожденный дар, а следствие воспитания. Отец и Том научили меня быть храбрым, как матушка – читать и писать.

      Желание, которое выразил отец в письме к доктору Ботлеру, было в точности исполнено: мне дали учителя фехтования, как другим воспитанникам гораздо старше меня, и я делал успехи в этом искусстве; что касается гимнастики, то самые трудные упражнения казались мне пустяком по сравнению с работой, которую я не раз исполнял на своем бриге. Поэтому я с первого дня делал все, что делали другие, а на второй день и такие вещи, каких другие делать были не в состоянии.

      Время шло гораздо быстрее, чем я ожидал; я был смышлен и прилежен, и, кроме крутого упрямого характера, меня не за что было порицать. Зато по письмам моей доброй матушки я понимал, что известия, которые она получала обо мне из колледжа, были как нельзя более благоприятны.

      Однако же я с нетерпением ждал каникул. По мере того как приближался день отъезда из колледжа, мои воспоминания о Вильямс-Хаусе становились все ярче. Я со дня на день ожидал Тома. Однажды утром