Горькая соль войны. Сергей Синякин

который, закрыв глаза, ожидал выстрелов солдат. Витька взрослел: теперь он понимал, что ожидание смерти для каждого человека страшнее ее наступления.

      Зверь

      Свидание наше проходило у нефтяных баков на кургане.

      Мы сидели у баков с подветренной стороны, там, где не было поземки, и шептались. О чем мы говорили? О чем угодно, только не о войне. Война не существовала для нас. Были только мы двое, и через полчаса нам предстояло расстаться. Катя уезжала за Волгу, под Ленинск, где ей предстояло служить в госпитале. Я должен был вернуться в окопы. Окопы мы отбили у немцев. В блиндажах, которые занимали немцы, было изобилие презервативов. Зачем они были нужны немцам? Неужели они думали, что наши девушки будут с ними спать?

      – Не суйся, – сказала Катя. – Будь осторожным. Я не хочу, чтобы тебя убили.

      – Это война, – сказал я. – А на войне трудно быть осторожным.

      – И все равно, – строго сказала она, – ты должен беречь себя для меня. Кончится война, и мы поженимся. У нас будет двое детей. Обязательно мальчик и девочка. Я так хочу.

      Она расстегнула ватник и сунула мою руку в тепло, от которого я почти сходил с ума. Груди у нее были круглые, и они ежились и твердели от прикосновения моих холодных пальцев.

      – Саша, – гаснущим голосом сказала Катя. – Саша…

      Мы умирали от желания и ничего не могли поделать. Ах, если бы была весна! Ах, если бы это было лето! Мне было двадцать лет, Кате на год меньше.

      – Знаешь, – сказала она, прижавшись ко мне. – Я все время думала, как все это будет. Кто знал, что все это будет именно так?

      Я молчал.

      Что мне было говорить? Сейчас за меня говорили мои пальцы, которые отогрелись в ее тепле и стали нежнее.

      – Кончится война, и мы с тобой пойдем в ЦПКиО, – шептала Катя. – Будет тепло, на мне будет голубое платье с белыми оборочками. И мы будем с тобой танцевать на площадке, а потом будем есть пломбир в кафе «Огонек», а потом мы уедем за Волгу и снимем домик, и останемся совсем одни…

      Мои пальцы чувствовали, как стучит ее сердце. Оно билось неровными толчками, заставляя вздрагивать ее горячий нежный живот.

      – Саша, – неутоленно шептала она. – Сашенька…

      Губы у нее были шершавыми и обветренными и вместе с тем мягкими. Мы целовались, совсем не думая, что нас может увидеть кто-то из бойцов. В конце концов, это было наше дело, мы были взрослыми людьми, я уже видел не одну смерть, и на плечах моих были погоны старшего лейтенанта. Я бы сейчас и генералу сказал, что все происходящее – это только наше дело. Мое и ее.

      И – ничье больше.

      – Мне пора, – с сожалением сказала Катя и посмотрела мне в глаза. Ах, какие у нее были глаза! Боже мой, какие у нее были глаза!

      Моя рука снова ощутила мороз. Катя привстала на колени, застегнулась и поправила шапку.

      – Я пошла? – просто спросила она. – Береги себя, Прапоров! Слышишь?

      Я смотрел, как она уходила. Она была такая маленькая, такая неуклюжая, она походила, нет, не на медвежонка, я их в нашей степи никогда не видел, мне она показалась маленьким