Королевство слепых. Луиза Пенни

нужного слова.

      Изабель кивнула.

      – Я хотел вернуть мое старое тело, – сказал Арман. – Сильное и здоровое.

      – Прежнее, – сказала она.

      – Прежнее, – кивнул он.

      Они сидели в тишине, если не считать далекий смех детей.

      – То же самое чувствую и я, – сказала она. – Я ненавижу… мое тело. Ненавижу, что не могу взять моих детей и поиграть с ними, а если я сажусь с ними на пол, то им приходится помогать мне подняться. Ненавижу это. Ненавижу, что не могу… читать им перед сном и так быстро устаю, теряю ход мысли. Ненавижу, что иногда я не могу складывать. Иногда не могу… вычитать. А случаются дни…

      Изабель помолчала, собралась. Она заглянула в его глаза.

      – Я забываю их имена, patron, – прошептала Изабель. – Моих собственных детей.

      Бесполезно говорить ей, что он понимает. Что это в порядке вещей. Она заслужила право на трудные ответы.

      – А что ты любишь, Изабель?

      – Pardon?

      Гамаш закрыл глаза и поднял лицо к потолку:

      – «Вот что я любил: фарфоровую гладь тарелки, / Слой тонкий пыли на столе, каемки синий блеск по кромке, / И влагу крыш под фонарем, и хлеба лакомую корку».

      Он открыл глаза, посмотрел на Изабель и улыбнулся; у глаз и губ на его усталом лице образовались глубокие морщины.

      – Там есть и дальше, но я не буду продолжать. Это стихотворение Руперта Брука. Он был солдатом Первой мировой. Стихи помогали ему в аду окопов вспоминать вещи, которые он любил. Они и мне помогают. Я составил список в уме: в нем вещи, которые я люблю, люди, которых я люблю. Это возвращает меня к здравомыслию. До сих пор.

      Арман видел, что она задумалась.

      То, что он предлагал, не было магическим средством, помогающим при пулевом ранении головы. Ей предстоял огромный объем работы, боли, физической и эмоциональной. Но этим вполне можно было заниматься и при солнечном свете.

      – Я сильнее, здоровее, чем тот человек, которым я был прежде, до всего этого, – сказал Гамаш. – Физически. Эмоционально. Потому что это было моим долгом. И тебя ждет то же самое.

      – Вещи прочнее всего, когда сломаны, – сказала Лакост. – Слова агента Морена.

      Вещи прочнее всего, когда сломаны.

      Арман снова услышал голос Поля Морена. Он словно стоял вместе с ними на залитой солнцем кухне Изабель.

      И агент Морен был прав. Но как сильна боль излечения.

      – Мне в некотором роде повезло, – сказала Изабель несколько секунд спустя. – Я не помню ничего про тот день. Ничего. Я думаю, это помогает.

      – Я тоже так думаю.

      – Мои дети все время хотят почитать мне… Пиноккио. Якобы это как-то связано с тем, что случилось, но черт побери, если я хоть что-то понимаю. Пиноккио, patron?

      – Иногда выстрел в голову – как благословение.

      Она рассмеялась:

      – Как вы это делаете?

      – Памятью?

      – Забудьте.

      Он глубоко вздохнул, посмотрел на свои ботинки, потом поднял голову, заглянул ей в глаза.

      – Когда-то у меня был наставник… – сказал