Стихи. Лев Лосев

не скоро, в 16.40.

      Хлеб надломлен. Бокал пригублен.

      Нож протиснут меж нежных створок.

      3. В Английском канале

      Т. и Д. Чемберс

      Опухшее солнце Ла-Манша,

      как будто я лишку хватил,

      уставилось, как атаманша,

      гроза коммунальных квартир.

      Ну, что ты цепляешься к Лёше —

      я пролил, так я и подтер.

      Вон – ванночки, боты, калоши

      захламили твой коридор.

      Да, правда, нас сильно качает:

      то к бару прильни, то отпрянь.

      Я слышу начальника чаек

      приказы, капризы и брань.

      И я узнаю в ледоколе,

      бредущем в Клайпеду, домой,

      родные черты дяди Коли

      с отвислой российской кормой.

      Уже начинает смеркаться,

      начальник своих разогнал,

      а он начинает сморкаться —

      о, трубный тоскливый сигнал!

      Качается нос его красный,

      а сзади, довольный собой,

      висит полинялый и грязный

      платочек его носовой.

      4. У женевского часовщика

      С. Маркишу

      В Женеве важной, нет, в Женеве нежной,

      в Швейцарии вальяжной и смешной,

      в Швейцарии со всей Европой смежной,

      в Женеве вежливой, в Швейцарии с мошной,

      набитой золотом, коровами, горами,

      пластами сыра с каплями росы,

      агентами разведок, шулерами,

      я вдруг решил: «Куплю себе часы».

      Толпа бурлила. Шла перевербовка

      сотрудников КЦГРБУ.

      Но все разведки я видал в гробу.

      Мне бы узнать, какие здесь штамповка,

      какие на рубиновых камнях,

      водоупорные и в кожаных ремнях.

      Вдруг слышу из-под щеточки усов

      печальный голос местного еврея:

      «Ах, сударь, все, что нужно от часов,

      чтоб тикали и говорили время».

      «Чтоб тикали и говорили время…

      Послушайте, вы это о стихах?»

      «Нет, о часах, наручных и карманных…»

      «Нет, это о стихах и о романах,

      о лирике и прочих пустяках».

      5. В нормандской дыре

      В. Марамзину

      Не в первый раз волны пускались в пляс,

      видно, они нанялись бушевать поденно,

      и по сей день вижу я смуглый пляж,

      плешь в кудельках, седых кудельках Посейдона.

      Сей старичок отроду не был трезв,

      рот разевает, и видим мы род трезубца,

      гонит волну на Довиль, на Дюнкерк, на Брест,

      зыбкие руки, руки его трясутся.

      Это я помню с детства, с войны: да в рот

      этих союзничков, русскою кровью, мать их.

      Вот он, полегший на пляжах второй фронт,

      о котором мечтали на госпитальных кроватях.

      Под пулеметы их храбро привел прилив.

      Хитрый туман прикрывал корабли десанта.

      Об этом расскажет тот, кто остался жив.

      Кто не остался, молчит – вот что досадно.

      Их имена, Господи, Ты веси,

      сколько песчинок, нам ли их счесть, с размаху

      мокрой