Стихи. Лев Лосев

будет пережевывать вагон.

      IV

      И он, трепеща от любви

      и от близкой Смерти…

В. Жуковский

      Над озером, где можно утонуть,

      вдоль по шоссе, где могут раскорежить,

      под небом реактивных выкрутас

      я увидал в телеге тряской лошадь

      и понял, в травоядное вглядясь,

      что это дело можно оттянуть.

      Все было, как в краю моем родном,

      где пахнет сеном и собаки лают,

      где пьют за Русь и ловят карасей,

      где Клавы с Николаями гуляют,

      где у меня полным-полно друзей.

      Особенно я вспомнил об одном.

      Неслыханный мороз стоял в Москве.

      Мой друг был трезв, задумчив и с получки.

      Он разделял купюры на две кучки.

      Потом, подумав, брал с собою две.

      Мы шли с ним в самый лучший ресторан,

      куда нас недоверчиво впускали,

      отыскивали лучший столик в зале,

      и всякий сброд мгновенно прирастал.

      К исходу пира тяжелел народ,

      и только друг мой становился легок.

      Тут выяснялось, что он дивный логик

      и на себя все объяснить берет.

      Он поднимался в свой немалый рост

      средь стука вилок, кухонной вонищи

      и говорил: «Друзья, мы снова нищи,

      и это будет наш прощальный тост.

      Так выпьем же за стройный ход планет,

      за Пушкина, за русских и евреев

      и сообщением порадуем лакеев

      о том, что смерти не было и нет».

      V

      …в «Костре» работал. В этом тусклом месте,

      вдали от гонки и передовиц,

      я встретил сто, а, может быть, и двести

      прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.

      Простуженно протискиваясь в дверь,

      они, не без нахального кокетства,

      мне говорили: «Вот вам пара текстов».

      Я в их глазах редактор был и зверь.

      Прикрытые немыслимым рваньем,

      они о тексте, как учил их Лотман,

      судили как о чем-то очень плотном,

      как о бетоне с арматурой в нем.

      Все это были рыбки на меху

      бессмыслицы, помноженной на вялость,

      но мне порою эту чепуху

      и вправду напечатать удавалось.

      Стоял мороз. В Таврическом саду

      закат был желт, и снег под ним был розов.

      О чем они болтали на ходу,

      подслушивал недремлющий Морозов,

      тот самый, Павлик, сотворивший зло.

      С фанерного портрета пионера

      от холода оттрескалась фанера,

      но было им тепло.

                  И время шло.

      И подходило первое число.

      И секретарь выписывал червонец.

      И время шло, ни с кем не церемонясь,

      и всех оно по кочкам разнесло.

      Те в лагерном бараке чифирят,

      те в Бронксе с тараканами воюют,

      те в психбольнице кычат и кукуют,

      и с обшлага сгоняют чертенят.

      VI

      Мой самый лучший друг и полувраг

      не прибирает никогда постели.

      Ого! за разговором просидели

      мы