Жизнь за трицератопса (сборник). Кир Булычев

Бруно Васильевич всхлипнул и вытер рукавом щеку.

      – Я помню, как принес своему мастеру изобретение. Тот его одобрил. И велел забыть. «Как только попадешь на вид, ссылкой не отделаешься».

      – Кстати, – послышалось из-за занавески, – я испытала этот страх еще до революции. Я пришла на кафедру химии к господину Столетову. Ему нечего было сказать по сути дела, но он и не стал читать. «Что может принести немытая цыганка? Где швейцар? Кто пустил ее в стены?»

      – Мамочка, сколько раз вам говорить! Это был не Столетов, а академик Бах. Столетов никогда бы себе не позволил таких слов.

      – Может быть, память играет со мной жестокие шутки. Но Василий Генрихович, бывший анархист, – на какие уловки он ни шел, чтобы скрыть свои способности! Но ведь не удалось!

      – Василий Генрихович – мой папа, – сказал Бруно. – Папа командовал дивизией у командарма Егорова. Он делал вид, что почти неграмотный. Но ведь проговорился…

      – А что Васе оставалось делать? Дивизия попала в холеру. Пришлось придумать сыворотку для лечения. Когда все выздоровели, шестьсот больных, не считая гражданских лиц, то конечно же об этом сообщили Троцкому. А Троцкий вызвал Василия в Москву. К счастью, не расстреляли, а дали лабораторию.

      – А судьба сыворотки от холеры? – спросил Минц. – Ведь таковой и сегодня не существует.

      – Лабораторию Васи чекисты расстреляли из пушек, – послышался голос из-за занавески. – Это совпало с репрессиями против анархистов в армии.

      Минц осторожно спросил:

      – А кто из вас… Я имею в виду вас или вашего батюшку… Кто из вас интересовался математикой?

      – Вы всё о теореме Ферма? – спросила мама из-за занавески.

      – В частности.

      – Я вам многим обязана, профессор, – сказала мама, – я давно не могла позволить себе даже рюмку этого зелья… Понимаете, мы с Бруно столько лет боялись, столько лет таились, что начали записывать некоторые результаты своих размышлений лишь недавно, с начала девяностых годов. Кое-что осталось от папы…

      – Я не получил настоящего образования, – сказал Бруно. – Приходилось самому проходить университеты.

      – А ваш отец?

      Дверь из коридора открылась, сунулась рожа Марии Семеновны, женщины пожилой и толстолицей.

      – Я вам сама скажу, они от страха врать будут, – заявила она. – Василий Генрихович – чистой души человек. Он всегда здесь жил, еще с тех времен…

      Бруно Васильевич кинулся к двери и захлопнул ее, чуть не прищемив нос соседке. И уже сквозь дверь закричал:

      – И не смейте вмешиваться в нашу жизнь!

      – А сколько можно трепетать? – слышалось из-за двери. – Времена у нас другие пошли!

      Из-за занавески послышался стрекот пишущей машинки.

      Это настолько удивило Льва Христофоровича, что он сделал шаг и заглянул за занавеску. Он увидел, что мама поставила на колени старинную портативную машинку и строчит на ней.

      – Не обращайте внимания, – сказал Бруно. – Это у нее рефлекс. Это у нее от волнения и от шампанского.

      – А