Придурки, или Урок драматического искусства (сборник). Виктор Левашов

за что-то винтовкой, на сцену вваливается КОНВОЙНЫЙ.

      С криком ужаса и отчаяния Зюкина отступает к стене.

      КОНВОЙНЫЙ. Тю! Чего она?

      ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной.) Что с вами?

      СПИВАК. Текст!

      ШКОЛЬНИКОВ. «Чего вы боитесь?»

      ЗЮКИНА. Не могу больше… не могу! Да что же это за треклятая жизнь?! Кругом вертухаи, лягавые! Даже в мыслях, в мечтах!.. Я больше не могу!..

      СПИВАК. Текст!

      ШКОЛЬНИКОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу…»

      Пауза.

      СПИВАК. Прервемся. Все верно, Серафима Андреевна. Не из нашей пьесы, но все верно. Все правильно. Все. Все.

      Фролова наливает в кружку воды, дает Зюкиной. Зюкина пьет.

      КОНВОЙНЫЙ. Товарищ старший лейтенант, разрешите, это… тут посидеть? А то третий день в караулке. Гогочут, ржут. Ну их. Как кони. Грубый народ. Я, это, тихо. А?

      ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич?

      СПИВАК. Пусть сидит.

      Конвойный пристраивается в глубине сцены.

      ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной). Лягавый – это вы про меня?

      СПИВАК. Не отвлекаться! Продолжаем работать. Теперь я отвечу на вопрос Серафимы Андреевны. «При чем тут все это?» (Обращаясь, в основном, к Школьникову.) Принято думать, что в театре все ненастоящее. Величайшее заблуждение. Театр существует две тысячи лет и будет существовать, пока люди остаются людьми. Именно потому, что в театре все всегда настоящее. Ибо творится воображением артиста и зрителя. Вот – стул. (Опускается на него.)

      «Ты, отче патриарх, вы все, бояре,

      Обнажена моя душа пред вами:

      Вы видели, что я приемлю власть

      Великую со страхом и смиреньем.

      Сколь тяжела обязанность моя!..»

      Стул? Трон! Реальность воображения. (Показывает на Бондаря.) Артист? Боевой офицер? Японский шпион! Реальность сознания. Жизнь может быть наполнена чудовищными нелепостями, человеческое сознание, этот жалкий раб обстоятельств, может мириться с ними. Воображение – никогда! Воображение всегда свободно! Но чтобы воображение артиста вызвало в ответ воображение зрителя, оно должно питаться не химерами сознания, а плотью и кровью души. Вся наша боль, счастливейший и горчайший опыт жизни, благороднейшие порывы и самые стыдные и низменные бездны души – вот из чего мы творим сценическую реальность. И в пустейшей комедии. И в величайшей трагедии. Другого материала нет. (Зюкиной.) Поэтому я не извиняюсь, что невольно причинил вам душевную боль. Нет, не извиняюсь. Это – театр!.. (Школьникову.) И вы же понимаете, что все происходящее здесь нельзя принимать буквально. А тем более – обижаться на случайное слово.

      ШКОЛЬНИКОВ. Я-то понимаю…

      СПИВАК. Продолжим. С реплики: «Шмага кланяется».

      ЗЮКИНА. «Что вам угодно, господа?..» Не могу… Извините… (Отходит в глубину сцены.)

      Пауза.

      КОНВОЙНЫЙ (придвинувшись к Зюкиной, раскрывает перед ней портсигар). На, закури… землячка. Надо же, нервеннная какая. Как кобылка! (Негромко.) Слышь, кобылка. Тушенка есть. Американская. А?

      ЗЮКИНА. Уйди… от греха… мерин!

      БОНДАРЬ (почти по пьесе). О, меценат! Просвещенный