Адмирал Ушаков. Леонтий Раковский

у него на судне не пороховой погреб, а винный. Вместо склада парусов – царицын гардероб.

      И даже запахи на яхте не морские, привычные – смола, пенька, порох, а какие-то чужие и неподходящие: духи да пудра.

      Ушаков готов был презирать себя за это.

      Шла первая неделя сентября. Стояли редкие в Петербурге ясные осенние дни – последние перед слякотью и ненастьем. Бабье лето.

      И вдруг в один из таких дней бабьего лета к «Счастью» подвалила дворцовая шлюпка. Она доставила на яхту поваров и провизию, золотую посуду и свежие цветы из оранжереи: императрица собиралась завтра утром на прогулку по заливу.

      На следующий день уже со второй ночной вахты все были в парадной форме, начеку. Ушаков ходил, придирчиво осматривая каждый уголок.

      Но отдежурила вторая, заступила третья вахта, а императрица еще не изволила пожаловать.

      Только когда пробило шесть склянок, показался императорский катер со штандартом.

      Федор Федорович с интересом и некоторым волнением ожидал императрицу – он ни разу не видал близко Екатерину II.

      Чуть замелькали пышные дамские платья, шляпки, разноцветные зонтики, его уже заранее бросило в пот. Ушаков готов был лучше выдержать на яхте любой шторм, чем быть на ней в таком изысканном придворном обществе.

      Спустили парадный, из красного дерева, трап.

      Императрица легко поднялась на яхту. Ее поддерживал под руку какой-то важный сановник с Андреевской звездой на голубом шелковом кафтане.

      Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали шелка – и все удалилось.

      Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить паруса.

      Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире расстилался залив.

      В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились камер-лакеи. Пробегали камер-пажи в роскошных светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом. Чей-то сердитый голос бурчал:

      – Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?

      Явно готовились к обеду.

      Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: «Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!»

      От одной этой мысли становилось не по себе.

      Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у себя в тесной каюте. А потом вернулся на шканцы.

      Настал тихий вечер.

      Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, даже вышли наверх.

      На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.

      На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях – свечи.

      Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.

      Ушаков потихоньку