Адмирал Ушаков. Леонтий Раковский

где и как устроишься, Феденька. Раньше поезжай, узнай, а после приедешь.

      Федя насупился.

      – Не бойся, я тебя обожду!

      – Наживетесь еще вместе! Успеете надоесть друг другу. Вся жизнь впереди! – уговаривала Марья Никитишна.

      Ушаков задумался. Было больно, было досадно, что на какой-то срок вновь откладывается то, о чем он мечтал эти месяцы. Но, здраво рассуждая, Марья Никитишна права.

      Никто не мог сказать, какая пристань, какой берег станет на ближайший год базой для Федора Ушакова. Ясно одно: только не Воронеж. Значит, придется обосноваться где-то там, в Азове, или в малообжитом Таганроге, а потом думать о женитьбе.

      Скрепя сердце Ушаков принужден был согласиться с этим.

      Марья Никитишна утешала молодых, говорила, что в жизни моряка разлука с семьей – обычное, неизбежное зло, что так живут все моряки и так жила со своим покойным мужем и она.

      А Любушка клялась, обещалась ждать жениха, не забывать о нем…

      Ушаков вздохнул и сказал:

      – Что ж поделаешь?.. Значит, так держать!

      И вот настал день отъезда в Таврово. Ушаков уезжал ранним утром на шлюпке. Любушка и Марья Никитишна пришли провожать его. Хотя, кроме матросов, рабочих, грузивших на баржу разные припасы, на пристани не было никого, Федя, как всегда на людях, чувствовал себя стесненно.

      Ушаков никогда не был особенно разговорчивым, а теперь слова и вовсе не шли у него с языка. Он отвечал односложно на вопросы Марьи Никитишны и не спускал глаз с любимой девушки. А Любушка прижималась к нему, и в ее голубых глазах дрожали слезинки.

      – Ваше благородие, шлюпка готова! – крикнул со шлюпки унтер.

      Федя поцеловался с Марьей Никитишной и порывисто обернулся к Любушке.

      Она, плача, упала в его объятия.

      Ушаков прижал к себе эту хрупкую, тоненькую девушку. Слезы сдавили ему горло, но он сдержался.

      Еще раз поцеловал ее и, ссутулившись, быстро пошел к шлюпке. Лицо его было хмуро. Брови сдвинуты плотнее обычного.

      А матросы, катавшие с пристани на баржу бочки со смолой и бухты канатов, видя это прощанье, весело затянули:

      Матрос в море уплывает.

      Свою женку оставляет.

      Вот калина,

      Вот малина…

      Закрепили паруса,

      Прощай, любушка-краса!..

      Эта всем известная шуточная песенка била, что называется, не в бровь, а в глаз.

      – Феденька, погоди, возьми! – бежала сзади за Ушаковым Марья Никитишна, протягивая ему сверток с провизией.

      Ушаков машинально взял сверток и прыгнул в шлюпку.

      Пристань, берег, Воронеж, милая сердцу Чижовка стали удаляться.

      Все уменьшалась и уменьшалась на берегу фигурка Любушки, машущей платком. И вот наконец она слилась с берегом. Федя так отчетливо, так ясно представлял себе глаза, рот, улыбку Любушки, каждую черточку ее милого личика, что ему казалось: стоит только протянуть руку – и вот она, улыбающаяся и любимая!

      Но с каждым дружным взмахом весел гребцов Любушка удалялась от него все больше и больше.

      XII

      За весь первый год командования прамом