Ты, тобою, о тебе. Александр Астраханцев

собственных душ и принимаются друг за друга…

      Осмыслив, кажется, себя на сегодня, пошел в ванную; так уж получается, что я всегда там первый. И хорошо: тихо и пусто.

      Вышел из ванной – еще ни сына, ни жены. Пошел будить. Постучал в комнату сына; он:

      – Да-да, я уже не сплю! Пап, это ты? Зайди, а?

      Просунул голову к нему в дверь:

      – Ну, ты и здоров спать!.. Чего тебе?

      – Папа, будь другом, дай бабок?

      – Сколько?

      Он сказал.

      – А зачем – столько? – спросил я.

      – Да в группе день рождения; подарок там, ну, и на общак.

      – А не жирно – столько? В подарок просто купи книгу.

      – Да кто, пап, нынче книги дарит?

      – Нет у меня денег. Ты же знаешь, я все матери отдаю.

      – Заначки, что ли, нет?

      – Не занимаюсь. И тебе необязательно делать, как все.

      – Мы нынче поздно зреем, где нам до вас! – гибкий, выше меня ростом, он, пока препирались, встал, включил свет и вяло махал теперь руками. И при этом столько в гримасе снисходительного ко мне презрения! Я сделал усилие удержаться от отповеди: у парня сегодня зачет.

      – Дам, но только на книгу, – сказал я, прежде чем оставить его в покое. – А ты давай зрей быстрее, а то так, переростком, и состаришься…

* * *

      У Ирины уже включен боковой свет, но она еще в постели.

      – Встаешь? – спросил мимоходом, проходя к шкафу.

      – Да, – ответила она резко, скинула с себя одеяло, сбросила ночную сорочку, обнажив сытое белое тело, и села к трельяжу с батареей флаконов на столешнице. – Господи, как все надоело! – прохныкала она, состроив гримасу, и начала куском ваты стирать с лица ночной крем. А я, накинув рубашку и застегивая пуговицы, смотрю на ее алебастрово-белую спину, на усталое, неподвижное, как маска, отраженное в зеркале лицо, на ее еще густые, тяжелые темно-русые волосы и, аналитически оценивая ее: какая она еще красивая! – думаю о том, что во мне совершенно не вызывает волнения ее сытая цветущая плоть. Мало того: эта плоть мне неприятна! Меня объял ужас: неужели это и есть кризис? Что со мной? Болен я, что ли – или это старость?..

      – Что тебе не нравится? – меж тем спрашиваю безучастно. – Жизнь как жизнь, – а сам думаю: какую несу чушь! Неужели я настолько пуст – как сухая тыква – что меня уже ничем не всколыхнуть?

      Она взрывается в ответ:

      – Как ты мне надоел со своим философствованием – ты им свою мягкотелость оправдываешь! Ты даже вытрахать меня как следует не можешь! Вот найду себе молодого! По некоторым признакам, она опять в кого-то влюблена – я уж ее знаю – а я даже рассердиться не в состоянии.

      – Не с той ноги встала, что ли? – говорю спокойно. – А я, между прочим, тебя хотел и не мог растолкать, – хотя на самом деле сейчас даже не знал точно: хотел я ее или нет, и гладил лишь по привычке?

      – Так ты мужик – или не мужик? Какой ты, Вовка, стал вялый, расслабленный – как мерин! Из тебя песок скоро сыпаться будет!

      – Что делать! Против природы не