Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

тогда рвал и метал, и его громовой голос несся по двору, и всё и вся дрожало от страха, когда вдруг Неручев упавшим голосом, как-то по-детски, сказал:

      – Ну, давайте ножи, будем резать лошадей!

      Этот переход, хотя и обычный, бывал всегда так смешон, что Карташев и Корнев, стоявшие сзади коляски, фыркнули и присели за коляску, чтоб их не увидел Неручев.

      Но как раз в это время кони рванули, наконец умчались, и остались сидящие на корточках Карташев и Корнев, а перед ними Неручев, отлично понимавший, что смеялись над ним. На этот раз, так как взрыв уже прошел, Неручев новым не разразился и, молча повернувшись, пошел от них прочь.

      На крыльцо выбежали встречать дети, Зина, бонна. Не было только Неручева.

      Зина горячо несколько раз обнимала брата.

      Какая-то перемена была в ней: она стала ласковая, мягкая, со взглядом человека, который видит то, чего другие еще не видят и не знают.

      Она избегала говорить о себе, о своих делах и с любовью и интересом, трогавшими Карташева, расспрашивала его об его делах.

      – Постой… – сказала она, и лицо ее осветилось радостью.

      Они сидели на скамье в саду, в широкой и длинной аллее. Она встала и ушла в дом, а Карташев в это время стал раздавать детям подарки.

      Зина скоро вернулась с маленьким ящичком. В нем был академический значок, выполненный в Париже по особому заказу Зины ручным способом.

      Работа была удивительная.

      – Пусть этот знак будет всегда с тобой и напоминает тебе меня.

      Голос Зины дрогнул, и она вдруг заплакала.

      – Мама плачет! – крикнул встревоженный старший мальчик и, бросив игрушки, кинулся к матери; за ним побежала и маленькая лучезарная Маруся, но второй, черноглазый, трехлетний Ло не двинулся с места и только впился в мать своими угрюмыми черными глазенками.

      Но Зина уже смеялась, вытирала слезы, целовала детей, Тёму.

      Потом все пошли обедать. И за обедом не было Неручева. Зина вскользь сказала, что он возвратится к ночи.

      На вопрос Карташева, как дела, Зина только брезгливо махнула рукой.

      После обеда Зина играла и пела.

      Вечером они сидели на террасе и прислушивались к тишине деревенского вечера, с особым сухим и ароматным воздухом степей.

      Где-то в горах сверкал ярко, как свечка, огонек костра, неслась далекая песня, мелодичная, печальная, хватающая за сердце.

      – Ну, ты устал, а потом завтра опять дорога, ложись спать.

      Карташева положили в той же комнате, где когда-то они спали с Корневым, и опять воспоминания нахлынули на него.

      Так среди них он и заснул крепким молодым сном.

      Проснувшись и одевшись, он вышел на террасу, где уже был приготовлен чайный прибор, но никого не было. Он спустился по ступенькам в сад. Прямо от террасы крутым спуском шла аллея вниз, к пруду.

      Пруд сверкал и искрился в лучах солнца, окруженный высокими холмами, а местами обнажившимися скалами, угрюмо нависшими над прудом.

      У той скалы ловили они с Корневым раков, на том выступе жарили лягушек и ели, в то время как Наташа,