Научная эффективность в работе. П. А. Биргер

даже проблематичности. Об этом Дж. Бернал пишет еще в 1939 г. в своей работе «Социальная функция науки», созданной накануне Второй мировой войны. В ней он подробно разбирает пути применения науки в сфере экономики, взаимосвязи науки и техники в контексте эскалации вооруженных конфликтов, противоречивое – не только позитивное, но и негативное – значение научной результативности для общественного развития, связи науки и фашистской идеологии и проблемы гражданской ответственности ученого65.

      Именно очевидная внешняя эффективность – способность и актуальность общественного воздействия науки – делает ее возможным объектом управления со стороны государственных структур, формирующих внешние ожидания и заказы (в том числе военные), обеспечивающих необходимое финансирование, оценивающих полученные результаты, контролирующих процессы применения. Именно очевидная проблематичность и неоднозначность оценки ее результатов делает науку в эпоху второй революции не только возможным, но и необходимым объектом управления66.

      На наш взгляд, эта ситуация возможного и необходимого управления научными исследованиями, возникающая в контексте очевидности неоднозначного общественного воздействия науки, оказывается условием актуализации внешней власти государства и управляющих структур, поля гетерономии, и тем самым ставит автономию научных исследований, признанную повсеместно в классическую эпоху, под вопрос. Наша гипотеза, полное обоснование которой не может быть осуществлено в данном исследовании, состоит в том, что появляющийся в это время концепт научного сообщества может быть рассмотрен как своего рода ответ на этот вопрос о признании сохраняющейся, но проблематизируемой автономии исследования. Такой ответ, осуществляется ли он в виде определения норм и ценностей научного этоса (Р. Мертон) или в виде апелляции к внутренней самодостаточности научного сообщества (М. Полани) восстанавливает (или по крайней мере стремится восстановить) автономию, обосновывая ее. Однако это не автономия как «всеобщность интереса», которая была провозглашена и приведена к действительности идеологами и основателями немецкого классического университета. Это автономия как «отдельность и самоорганизация», существовавшая еще в университете средневековом и раскритикованная в XVIII в. за негативный «вклад» в формирование закрытости, отсутствующей общественной значимости научных исследований.

      Симптоматично, что такого рода утверждение (точнее, возобновление учреждения) автономии научного сообщества происходит одновременно с разработкой проблемы демаркации науки представителями Венского кружка, одновременно с разработкой критериев, отделяющих авторитетное научное сообщество и получаемое им знание от всего ненаучного знания67.

      Таким образом, мы видим, что в контексте развития внутренних возможностей научного познания и возобновления с новой силой внешнего требования эффективности, предъявляемого к исследованию, происходит, во-первых, формирование системы управления наукой и, во-вторых, переопределение статуса научного сообщества. Последнее оказывается теперь не столько и не только субъектом, определяющим внутреннее автономное поле науки, но и игроком внешнего поля гетерономии,

65

См.: Bernal J. D. Social Function of Science. London: Geord Routledge & sons LTD, 1946. 504 P. Заметим, с 1836 г. книга переиздавалась до 2016 г. пять раз, что свидетельствует о ее злободневности.

66

Отметим, что не в последнюю очередь в силу этой необходимости управления, возможности и позитивные эффекты научно-технической революции часто связываются с преимуществами социалистического общества, способного благодаря государственной собственности на средства производства осуществлять в полной мере планирование и контроль. Не случайно это понятие, введенное в дискурс исследований науки Дж. Барналом, было подхвачено и впоследствии более или менее отчетливо разработано именно в советской литературе. В настоящее время его можно обнаружить почти исключительно в текстах, посвященных идеологии и общественным практикам указанного периода XX в. (Hoffmann E. P. Laird R. F. The Scientific-Technological Revolution and Soviet Foreign Policy. Oxford: Pergamon Press, 1982; Buchholz A., Blakeley T. J. The Role of the Scientific-Technological Revolution in Marxism-Leninism // Studies in Soviet Thought. Vol. 20, N 2. P. 145–164; Soviet and East European Law and the Scientific-Technical Revolution / eds. G. B. Smith, P. B. Maggs, G. Ginsburgs. Oxford: Pergamon Press, 1981). Нельзя, однако, не подчеркнуть, что несмотря на отсутствие явного принятия данного термина в западном дискурсе, практики контроля относительно применения научных исследований, сопровождающиеся созданием соответствующих институций, были в неменьшей степени развиты в странах так называемого капиталистического лагеря. См. об этом, напр.: Воронков Ю. С. Концепция НТР: место в истории XX века // Типы управляемого взаимодействия науки и техники в XX веке. Сб. статей / под ред. А. С. Липкина, В. С. Федорова. URL: https://mipt.ru/education/chair/philosophy/publications/works/ projects/grant-rgnf-14-03-00687/ (дата обращения 10.10.2017).

67

Эта проблематика демаркации, связанная с утверждением самодостаточности научного сообщества, оказывается темой так называемой первой волны социальных исследований науки или социологии научного знания (SSK), выделяемой Г. Коллинзом и Р. Эвансом (см.: Collins H. M., Evans R. J. The Third Wave of Science Studies: Studies of Expertise and Experience. Social Studies of Science. 2002. Vol. 32, N 2. P. 235–296). В этот период доверие научным экспертам, легитимированное на основании того, что они «имеют специальный доступ к истине», еще не ставится под вопрос, а только определяется с помощью критериев и условий этого доступа (P. 236). Трансформация проблематики социальной рефлексии науки с первой половины XX в. до современности, в том числе описанная в указанной работе, будет сопровождать наше исследование до его завершения.