За это можно все отдать. Вероника Тушнова

нарисую зайчика в тетради.

      Я засмеюсь – ее улыбки ради.

      Я буду плакать после, в темноте…

      VII

      А круг все ширится. В него вовлечены

      природа, люди, города и войны.

      Теперь ей книжки пестрые нужны,

      упав, она не говорит, что больно.

      Не любит слово скучное «нельзя»,

      все льнет ко мне, работать мне мешая.

      Как выросла! Совсем, совсем большая,

      мы с ней теперь хорошие друзья.

      Она со мною слушает салюты,

      передвигает красные флажки

      и, Прут найдя на карте в полминуты,

      обводит пальцем ниточку реки.

      Понятлива, пытлива и упряма.

      На многое ответы ей нужны.

      Она меня спросила как-то: «Мама,

      а было так, что не было войны?»

      Да. Было так. И будет, будет снова.

      Как хорошо тогда нам станет жить!

      Ты первое услышанное слово

      еще успеешь в жизни позабыть.

      На этюдах. 1935 год.

      Салют

      Мы час назад не думали о смерти.

      Мы только что узнали: он убит.

      В измятом, наспех порванном конверте

      на стуле извещение лежит.

      Мы плакали. Потом молчали обе.

      Хлестало в стекла дождиком косым…

      По-взрослому нахмурив круглый лобик,

      притих ее четырехлетний сын.

      Потом стемнело. И внезапно, круто

      ракетами врезаясь в вышину,

      волна артиллерийского салюта

      тяжелую качнула тишину.

      Мне показалось, будет очень трудно

      сквозь эту боль и слезы видеть ей

      цветенье желтых, красных, изумрудных

      над городом ликующих огней.

      Но только я хотела синей шторой

      закрыть огни и море светлых крыш,

      мне женщина промолвила с укором:

      «Зачем? Пускай любуется малыш».

      И, помолчав, добавила устало,

      почти уйдя в густеющую тьму:

      «…Мне это все еще дороже стало —

      ведь это будто памятник ему».

      Беженец

      Он из теплушки на траву горячую

      по-стариковски спрыгнул тяжело.

      В косых лучах столбы вдали маячили,

      и все в степи жужжало и цвело.

      Внезапная прохлада наплывала,

      вода журчала в чаще ивняка,

      и эту воду пили у привала

      и брали в чайник вместо кипятка.

      Старик лежал, глазами безучастными

      следя за колыханьем колоска.

      Десятками травинок опоясанный,

      зеленый мир качался у виска.

      Июльский воздух, раскаленный, зримый,

      над степью тек. Старик лежал на дне.

      Все, не касаясь, проходило мимо.

      Он жил все там – в своем последнем дне.

      Такое же вот солнце заходящее,

      бормочущего сада забытье,

      мычанье стада и в кустах блестящее

      днестровское тяжелое литье.

      От памяти нам никуда не деться,

      не выжечь в мыслях прошлого огнем,

      но если лучше в прошлое