Генрика. Василий Добрынин

Самарканд) стала центром мира. Царь пировал, и ему целовали ноги. Подданным оказалось нетрудно пасть ниц и коснуться губами царских атласных туфель. «Я, – с высокого трона наблюдал муравейник подданных царь Александр, – подарил вам весь мир! Он под ногами. Целуйте ноги!» Мир под ногами – да кто не признает этого от Македонии до самой Индии?

      – Каллисфен! – кулак Александра ударил в блестящее золотом блюдо, и объедки влетели в лицо человека, сидящего рядом с царем.

      – Ничего… – отозвался тот, утираясь…

      – Каллисфен! – кричит стража, разыскивая философа.

      – Приветствую, царь! – поклонился, предоставленный стражей к царскому трону, мудрец. Хмельной Александр взглядом быка, взбешенного непокорностью самки, впивался в лицо Каллисфена. Теряя терпение, шевелил ступнями, обутыми в золотисто-атласные туфли. Каллисфен, остро чувствуя: чаша терпения вот-вот сорвется вниз, не придал значения ерзанию и шевелению пальцев в туфлях …

      Зловещая тишина обездвижила буйный, пирующий зал…

      Миротворцем стала жена Александра.

      – Не надо… – попросила Роксана, – Пусть свободный, мудрый и честный гражданин, не желает выразить царских почестей своему господину, но пусть поведает миру о делах господина. Пусть мир сам увидит, чего ты достоин.

      – Пусть… – неожиданно мягко сказал Александр. И тут же спросил Каллисфена, – Знаешь, о чем эта женщина спрашивает меня под утро? «Почему ты не входишь в Индию?» Я отвечаю: страна прекрасна, но войти в нее – вовсе не то же, что войти в твоё лоно. Мой поход в Индию – не в интересах моей женщины. Почему? Можешь ей объяснить, мудрец?

      –Я не слишком близка, – осторожно признала Роксана, – и чего-то не вижу, не понимаю в моем Александре…

      – Слишком близка, – возразил Каллисфен, – и знаешь, что Македонский не ходит по миру иначе, как покоряя его. Это значит, что в новой стране, а она прекрасна, он найдет себе новую женщину. Он честен перед тобой, Роксана: покорение Индии – не в твоих интересах. Тебе более всех в этом мире, выгодно, чтобы Александр остановился.

      «Воинственность моего врага, потускнеет в паутине твоей любви» – окунулась Роксана, как в утренний холод дворцовых бассейнов, в слова Спитамена…

      Александр, не зная этого, великодушно простил мудрецу его дерзость:

      – Возьми, – протянул царь тяжелый, серебряный скифский кубок. – Я не просил бы рассказывать обо мне. Не интересно мне о себе самом слушать. Но просит Роксана, и я согласен: пусть слышат другие и сами решают, а я посмотрю на себя и свои дела со стороны. Мы обязаны, – как утверждаете вы, философы – видеть себя со стороны. Выпей, Каллисфен, а, потом обернись к народу и открой ему правду такой, как ты сам ее видишь. До дна осуши мой кубок и говори без оглядки. Будь справедлив. Я молчу, Каллисфен.

      В тишине, не естественной пиру, похожей на предгрозовую, Каллисфен вернул пустой кубок.

      – Мой царь Александр прав, – сказал он, – каждый способен ошибиться, недооценить себя, поэтому пусть о нем скажет тот, кто лучше других знает цену и смысл им сотворенного.