Бумеранг на один бросок. Евгений Филенко

кажется, имела в виду все же не медведей, а белок и лис. Я поднимаю голову. В сплетении крон запутался светлый лоскут неба, а прямо надо мной сидит серо-бурый зверек с облезлым длинным хвостом и таращится на меня выпученными бессмысленными глазенками. Того и гляди, скажет: «Что, Северин Иванович Морозов… четырнадцать лет, рост два метра пять сантиметров, вес восемьдесят два килограмма… заблуди-и-ился?!»

      Самое подлое, что я давно уже должен бы слышать шум реки, а я все еще ничегонюшки не слышу.

      – Что, заплутал?

      – А-а!!!

      Но это не зверек заговорил со мной. Это очередной незнакомец, уже третий по счету. Хотя все они кажутся мне на одно лицо…

      – Пойдем, провожу.

      «Я сам», – говорю я. И обнаруживаю, что не могу выдавить ни слова вслух. Челюсти свело.

      – Ну, что ты? Испугался? Такой большой…

      – Не надо, – шепчу наконец. – Я знаю дорогу.

      – Ничего ты не знаешь. Пошли, пошли, а то опоздаешь к обеду.

      Он топает впереди, спокойно и уверенно, словно жизнь провел в нашем лесу. Может быть, это местный леший? Вон и белка здесь, если это, разумеется, белка, а белки и зайцы, по сказкам, у леших – первые любимцы, вроде домашней скотины. Как там нужно вести себя в подобных случаях? Надеть правый лапоть на левую ногу, и наоборот… одежду вывернуть и снова надеть… про овцу что-нибудь ляпнуть: говорят, они овец боятся…

      – «How sweet is the shepherd’s sweet lot, – бормочу я. – From the morn to the evening he strays; he shall follow his sheep all the day…»[3]

      – А вот еще, – с охотой откликается мой провожатый. – «Farewell, green fields and happy groves, where flocks have took delight. Where lambs have nibbled, silent moves the feet of angels bright…»[4]

      Мне приходится принимать свою участь безропотно. Овцы его не пугают. На ногах у меня вовсе не лапти, а выворачивать штаны при постороннем я постесняюсь. И все же… белка-то следом увязалась, скачет с ветки на ветку. Но, с другой стороны, он сам предложил свои услуги, а лешие, если верить той же традиции, предлагая услуги, всегда делают это искренне и без подвоха.

      – Не скучно в этой глуши, после Алегрии? – спрашивает он.

      – Нет, – коротко режу я.

      – Это неправильно, – говорит он, рассуждая сам с собой. – Подростки должны общаться с ровесниками, а не торчать в четырех стенах. Прыгать, бегать, бросать мяч в корзину, с девчонками гулять…

      Не очень-то мне охота слушать эту пустую трескотню. Будто я и сам не знаю, что мне лучше! Но выбора у меня нет, я просто молчу и плетусь за ним, соблюдая дистанцию. Тем более что он ведет меня, кажется, в верном направлении, и вот уже слышится в отдалении голос реки, а вот уже и деревянный мостик завиднелся…

      А кто это стоит на мостике в суровом ожидании?

      (Ох, и вломят мне сегодня!..)

      Мама, в компании обоих пенатов сразу. Фенрис лежит у нее в ногах, вывалив сизую языню до земли, но не сказать, что вид у него по-обычному благодушный – скорее, исполненный скрытой угрозы. Фенрис вообще-то и по жизни основательно страшен, и для тех, кто не знаком с ним лично, выглядит скорее персонажем самого мрачного центральноевропейского фольклора, нежели

3

У. Блейк (1757–1827). Пастух. «Сколь сладок жребий пастуха: с утра и до вечера он блуждает, весь день сопровождая своих овечек…» (англ.).

4

У. Блэйк. Ночь. «Прощайте, зеленые поля и блаженные рощи, где отары пробуждали умиление. Где агнцы щипали траву, и тихо ступали светлые ангелы…» (англ.).