Фимаитина. Марк Львовский

моей языческою силою! —

      дайте любую, красивую, юную —

      души не растрачу,

      изнасилую

      и в сердце насмешку плюну ей!

      И как венец этого кошмара: «Я люблю смотреть, как умирают дети». И это декларирует человек, который не мог смотреть, как умирают мухи на липкой бумаге – ему делалось дурно. Кровь, грязь, пот, слюна в изобилии текут по ступенькам его строк, только вслушайтесь:

      Пули, погуще!

      По оробелым!

      В гущу бегущим

      грянь, парабеллум!

      Самое это!

      С донышка душ!

      Жаром, жженьем, железом, светом

      жарь, жги, режь, рушь!

      Самое это! И всё это прекрасно уживается с его знаменитым гуттаперчевым тазиком, питьём кофе через соломинку и мытьём рук после каждого рукопожатия.

      Поэт Леонид Ревич, ученик его и поклонник, рассказывает: «Маяковский остановился, залюбовался детьми. Он стоял и смотрел на них, а я, как будто меня кто-то дёрнул за язык, тихо проговорил: «Я люблю смотреть, как умирают дети…» Мы пошли дальше. Он молчал, потом вдруг сказал: «Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?»

      Так он мог сказать о любой своей строчке, о каждом стихе. Трёп. Гениально оформленный трёп. Читаю дальше.

      «Он вытаскивает из груди собственную душу, чтоб её, окровавленную, дать людям как знамя (вариант горьковского Данко), а чуть позже, через пару страниц, предлагает сходные украшения, но уже совсем из другой материи:

      Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

      как у каждого порядочного праздника —

      выше вздымайте, фонарные столбы,

      окровавленные туши лабазников.

      У него – окровавленная душа, у лабазника – окровавленная туша, всего-то и разницы. Но в первом случае это боль и жертвенность, во втором – веселье и праздник.

      Поэт не человек поступка, он человек слова. Слово и есть поступок поэта…»

      Юра оторвался от книги.

      – Помните, как у Мандельштама:

      О, как же я хочу,

      Нечуемый никем,

      Лететь вослед лучу,

      Где нет меня совсем!

      И улетел… Слово один к одному сошлось с поступком. Таков истинный поэт. Я возвращаюсь к тексту. Итак:

      «Слово и есть поступок поэта… И не только слово-глагол, слово-действие, но любое слово, его фактура, его полный внутренний смысл и весь объём связанных с ним ощущений. Те слова, что звучат из уст Маяковского на самых высоких эмоциональных подъемах его стиха, что бы ни пытался он ими выразить: гнев, жалобу, месть, сострадание – живут своей независимой жизнью и вызывают то, что и должны вызывать: простое физиологическое отталкивание. Впрочем, очень скоро по мере чтения пропадает и это чувство. Нагнетание анатомических ужасов не усиливает, а ослабляет стих, вплоть до его полной нейтрализации.

      Теперь ясно, каким революция явилась для Маяковского благом, прежде всего, в том оздоровительном смысле,