Фимаитина. Марк Львовский

взмолилась Нина, – оставь Фиму в покое!

      – Фима, – мягко сказала Инна Львовна, – читайте. Пожалуйста.

      Фима несколько дрожавшими руками вынул листок со стихотворением, развернул его.

      – Пожалуйста, господа мазохисты. «Баллада о гене».

      Забрали гена ночью, сворой

      И двое в коже, тихо, зло

      Ему сказали:

      – Время, сволочь,

      Твое, наверное, пришло.

      И повезли, давя плечами,

      Воняя луком и хамсой,

      Сверля безумными очами

      Осатаневший город свой.

      И в дом ввели, облезлый, старый,

      Оглохший от бессчетных бед,

      И перед юным комиссаром

      Ввинтили в сальный табурет.

      И тот сказал: – А я-то думал,

      Что сам – с версту, в плечах – что дом,

      А на тебя нельзя и дунуть —

      Ищи по щёлочкам потом.

      И закричал, уже не в силах

      Унять властительную дрожь:

      – Не веришь в новую Россию?

      Большевиков не признаешь?

      Остаться хочешь прежним геном,

      Гнилое прошлое манит,

      Не видишь, падло, перемены,

      Не реагируешь на них!

      Пока мы кровью здесь потеем,

      Сажаем будущего сад,

      Ты большевистскою постелью

      Нахально брезговаешь, гад.

      И всем нашёптываешь, сука,

      Что революционный класс,

      Рожать, как прежде, будет в муках

      И в год не более, чем раз.

      Но ты не радуйся особо —

      И без тебя мы, вражий пёс,

      И этой сучки хромосомы

      Решим наследственный вопрос.

      Мы сбросим старые привычки,

      Мы десять раз получим в год

      От каждой крепкой большевички

      Коммунистический приплод.

      Но наше мощное терпенье

      Законно выродилось в злость.

      И поведу тебя теперь я

      Под пули, вражеская кость.

      И вскинулось двенадцать дул…

      – Огонь! – вскричал кровавый гений.

      Двенадцать бурь, двенадцать пуль

      Ударили по сердцу гена.

      Он покачнулся. Бел, как мел,

      Крылами всех стрелявших обнял,

      Благословил и полетел,

      Роняя кровь над местом лобным.

      – Господи, – вскричала Инна Львовна. – Совсем другие стихи! Фима, это хорошо, мне понравилось!

      – Вот видите, Фима, – тихо сказал Семён Израилевич. – Вы сами ответили на вопрос, чем слаба ваша «Плащаница». В этом, гораздо меньшем по размеру стихотворении, вы рассказали страшную историю, показали своё отношение к ней и, главное, нарисовали картину произошедшего. Нарисовали объёмно, хорошо… Это комиссарское «брезговаешь» и двенадцать дул, двенадцать бурь, двенадцать пуль – просто здорово!