Фимаитина. Марк Львовский

Христос в чужие лица,

      Глядит, беспомощен и нем,

      На зло сверкающие блицы

      И яркий никель ЭВМ.

      – Настало время, плащаница,

      Без словоблудья и затей,

      Нам разобраться в каждой нити

      И в каждой черточке твоей.

      Твой день настал. Часы пробили.

      Мы взяли Ариадны нить.

      Ты станешь просто тряпкой или

      Тебе великим чудом быть.

      – — – — —

      Экраны, как софиты в цирке,

      Вдруг разорвали темноту,

      И схемы, графики и цифры

      Толпой помчались по Христу.

      Любой идее выдан пропуск,

      Любая реплика – на стан!

      …Катился в мусорную пропасть

      Гипотез длинный караван.

      – Нет, не подделка ткань! Незримо

      Жива в плетении холста

      Пыльца цветов Иерусалима

      Времен распятия Христа

      И следа красок нет! Истлела,

      Коснувшись тела, ткань! Она

      Окрашена Христовым телом,

      Христовым телом сожжена!

      Уже вытягивались лица,

      Уж холодок закрался в грудь…

      И прошептала плащаница:

      – Молю вас, дайте отдохнуть…

      – — – — —

      И ткань, державно и устало

      Плывя в привычную купель,

      Склонившим головы, шептала:

      – Вы мне поверили теперь?

      Сойдите с троп привычных, торных,

      Исторгните из сердца крик:

      Христова ткань – НЕРУКОТВОРНА,

      И в ней Христа печальный лик.

      И мир, услышав, станет лучше,

      Добрее станут дом и храм…

      Я – плащаница, тонкий лучик,

      Из тьмы веков пришедший к вам.

      – — – — —

      Еще одною тайной больше,

      Еще один бесценный сказ;

      Благословен Великий Боже,

      Что так заботится о нас,

      Что хоть немногим отвлекает

      От лицемерия и бомб,

      Что рвет, накопленный веками,

      С нас всемогущества апломб,

      Что стали нам ясны не боле

      На ткани контуры Христа,

      Чем муравей, былинка в поле,

      Цветок с колючего куста.

      И значит все, что мы любили,

      Что любим и полюбим впредь,

      Его безмерные глубины,

      Его владетельная клеть,

      Непостижимая, как прежде…

      И это сладостно томит,

      Вселяет тайные надежды

      И от безумия хранит.

      Фима замолк и растерянно взглянул на Липкина. Вид у того был совершенно равнодушный. Неожиданно он процитировал самого себя:

      Смятений в мире было много,

      Ужасней всех, страшней всего —

      Две ночи между смертью Бога

      И воскресением Его…

      И ужас в том, что в эти ночи

      Никто, никто не замечал,

      Как становился мир жесточе

      И как, ожесточась, мельчал

      – Знаете что, Фима, дайте мне самому почитать.