Фимаитина. Марк Львовский

Всю левую стену занимал книжный шкаф, за стеклянными дверцами которого стояли книги и во множестве папки. На письменном столе – настольная лампа, новая пишущая машинка, аккуратная стопка писчей бумаги и несколько рукописных листов. А на правой стене – увеличенная, без рамы, копия известной фотографии Мандельштама, сделанная в тридцатые годы.

      Из кабинета приоткрытая дверь вела в спальню, была видна спинка кровати. И Фиме вдруг стало стыдно, – как будто подглядывал чужую жизнь, – и он выскочил из кабинета. Не давала покоя только мысль – а где же творит Инна Львовна? Или по очереди? И, не найдя ответа, начал вставлять замок.

      С замком Фиме просто повезло – принесённый им был почти копией старого, и через полчаса ключ, с чмоканьем грудного ребёнка, легко и радостно открывал и закрывал благодарную дверь…

      И Фима приступил к обивке.

      Закончив работу, распрямил спину, чтобы полюбоваться содеянным, и услышал знакомый, чуть картавый, шамкающий голос:

      – Ловко, ловко. Простите, самоучка?

      Фима повернулся на голос и увидел стоящего на веранде высокого, улыбающегося Григория Горина.

      – Нет, профессионал.

      – Давайте знакомиться: меня зовут… Чему вы улыбаетесь – знаете без меня, как меня зовут? А вас?

      – Ефим.

      – А где, позвольте узнать, хозяева?

      – Гуляют.

      – Белые люди гуляют, остальные – работают…

      – Ошибаетесь, я тоже белый. И это вовсе не работа, а дружеская, от всего сердца услуга выдающимся поэтам. А вам не нужно обить дверь?

      – Нет, я уже обит. Передайте привет Семёну Израилевичу и его драгоценной супруге и скажите, что я загляну попозже. Прощайте!

      И не дожидаясь ответа Фимы, повернулся и быстро пошёл восвояси.

      И скоро, послушный Фиминым рукам, плотный, но тягучий, скованный по краям блестящим гвоздями с широкой, затейливой шляпкой, дерматин навечно накрыл собою дверь, превратив когда-то тощую, обшарпанную доску в пышнотелую красавицу тёмно-вишнёвого цвета.

      Чуть отдохнув, Фима повесил яркую дверь, отошёл от неё на три шага и в небольшом внутреннем монологе похвалил себя.

      Аккуратно собрал инструменты, сунул сумку в опустевший рюкзак, нашёл метлу, савок, подмёл, вынес мусор и высыпал его в стоящий около веранды мусорный бак. Сел на крыльцо и стал сочинять заказанный ему фельетон для симпозиума.

      Идея симпозиума возникла в умах старых «отказников» совсем недавно. Этому способствовало неуёмное желание громко и отчётливо выказаться о главной проблеме «отказа», высказаться не лозунгами, не слёзной просьбой «отпусти народ наш», но точно, документально, профессионально.

      – Почему мне поручили писать фельетон, а не серьёзную заметку? Почему никто не думает обо мне, как о мыслителе? Сам виноват, ибо двенадцать лет отказа только и делал, что сочинял шутливые стишки в честь дней рождения великих «отказников» и их великих жён, возвращения их из тюрем и ссылок, их семейных юбилеев,