КГБ против СССР. Братья Швальнеры

предстоит написать о них научную работу. Не понимала, зачем посещает все картинные галереи, а после за бутылкой рассказывает подтрунивавшим над ним друзьям по пивной истории жизни создателей знаменитых полотен. Он и сам не понимал, почему он такой, какой он есть. Действительно, ведь не написать же ему докторской диссертации… Хотя… Хотя, быть может, он мог бы ее написать, если бы не погубившее высшее образование происхождение, как нельзя более некстати выявленное в период охватившего всех сталинского антисемитизма. Учебу тогда пришлось бросить, пойти на стройку, на завод, устроиться, наконец, на совершенно не творческую работу фотографа, но… в душе остаться Пигмалионом, которому так никогда и не суждено будет изваять свою Галатею. И осознанием этого тяготиться всю жизнь…

      Вероника Жукова была всего лишь его соседкой по коммуналке. Да и то всего несколько лет – кажется, пока не пошла в третий класс, а ее родителям не выделили отдельную квартиру на Малой Бронной. Она помнила его еще молодым студентом, вечно голодным, но счастливым. Крошкой совсем считала, что была в него влюблена. Правда, с годами нарисованный детским воображением образ стал тускнеть и стираться – к своим 35 годам помнила она свою былую любовь весьма смутно. Потому, наверное, при встрече не узнала. Нет, она могла бы узнать его по чертам лица, которые отчетливо остаются особенно в детском импринтном сознании, но никак не могла представить его с потухшим взором, в поношенном пиджаке, с висящим на шее громоздким фотоаппаратом – таким, казалось, грузным, что под его тяжестью тоненькая шея Лернера будто бы пригибается к земле – и пьющим дешевое пиво в «Астории».

      И он тоже ее не узнал. Ей было 35, а выглядела она лет на десять моложе. Шик был во всем – в ее походке, в роскошной одежде, во французском парфюме, аромат которого источала эта прекрасная, утонченная и возбуждающая сознание не женщина,.. девушка, еще не познавшая тягот деторождения и с наслаждением вкушавшая каждую минуту этой жизни, прекрасной, как она сама. Из толпы утомленных серых москвичек выделялась она ярким пятном размашистого мазка Модильяни или Сикейроса, с которыми пила кофе и коньяк и обещания которых запечатлеть ее в веках походя высмеивала. Не заметить ее было нельзя,.. но узнать трудно.

      Однако, у него получилось. Стоило дверям «Астории» будто бы самим распахнуться, а ей – появиться в них радугой посреди серого дождливого неба, с сентября еще нависшего над Москвой и никак не желавшего уступать место небу снежно-зимнему, он не сводил с нее глаз. Вне всякого сомнения, он был человеком искусства – красоту он умел видеть целко и безошибочно.

      – Вероника, – еле слышно прошептал он, и она – вот незадача – посреди всей этой ресторанной сутолоки сумела разобрать свое имя. Она повернула голову и обомлела – перед ней, потрепанная жизнью и незавидной работой, сидела ее детская любовь. На ватных ногах подошла она к столику.

      – Ленька, ты?!

      – Да,