Колыбель Иуды. Юрген Ангер

слишком тяжел, Эрик, – светло улыбнулся Рене Левенвольд, – Ты слишком большой. Неужели ты тоже мечтал парить в небесах над ягд-гартеном? И сеять стрелы, подобно Амуру?

      – Я хотел бы бежать отсюда на этой птице, – после трудной паузы проговорил, нахмурясь, Бюрен, – В мой маленький Вартенберг. Быть может, одному, или же вдвоем. Но машине не снести и одного меня, не то, чтоб двоих.

      – Думаешь, положение твое столь непрочно?

      – Мое положение никогда и не было прочным, – признался Бюрен, улыбаясь – как волк, углом рта. От этой его улыбки у Рене Левенвольда всегда замирало сердце, – И никогда оно не будет прочным. Я тот самый колосс на глиняных ногах, который стоял-стоял, да и свалился в конце концов в воду…

      – Родосский колосс, – машинально подсказал Рене.

      – Я спрашивал как-то своего пастора, – голос Бюрена звучал очень тихо, да что там, почти пропал, – Грешно ли это – когда думаешь постоянно об одном человеке, когда все время хочешь его увидеть, и вам не нужно даже с ним говорить – довольно глядеть друг на друга, как в зеркало…

      – Это ты – о квинни Лизхен?

      – Дурак! – беззлобно огрызнулся Бюрен, – Нет, это я не о Лизхен.

      – И что же сказал тебе твой пастор?

      – Что любовь – это всегда хорошо, но одержимость греховна, – повторил Бюрен монотонно, словно заучил эту фразу и теперь отвечал урок.

      – И ты готов – улететь в Вартенберг с той таинственной персоной, вдвоем – вот на этой раскоряке? – обер-гофмаршал похлопал машину по деревянному крупу, и круп отозвался – гулко и весело. Бюрен смотрел на него и молчал. «И только глаза его дивно сверкали» – припомнил Рене Левенвольд из какого-то французского романа.

      – Это поэзия, Эрик, – сказал он наконец. Слово «поэзия» в устах циничного обер-гофмаршала было ругательством – прожектерство, глупость, безделка, – Куда ты денешь весь свой цыганский табор? Жену, троих детей, двух братьев, сестрицу жены и ее колодника-мужа? Или предоставишь им потом выбираться из котла самим? Ты капитан на этом судне, Эрик – так изволь и тонуть вместе с кораблем.

      – Изволю, мой Рене. Спасибо, что напомнил, – Бюрен крутанулся на каблуках и пошел было прочь, но задержался, повернулся и промолвил – в эффектном полуобороте, – Я думал, обер-гофмаршал должен понимать намеки, особенно такие прозрачные.

      – Иногда предпочтительней их не слышать, – Рене все ходил вокруг машины, словно она была бог весть какой интересной, и задирал голову, и глядел, – Целее будешь.

      Эффектный полуоборот превратился – в поворот кругом:

      – Трусишка! А как же твои вечные – nihil time, nihil dole? Этот твой девиз – ничего не бойся, ни о чем не жалей?

      – Это не мой девиз. Это Врангелей. Мои кузены, с соседней мызы. Мне просто нравилось его цитировать в свое время, Эрик.

      Что там было с ними потом? Он уже и не помнил. То ли они опять не разговаривали четыре недели, или же заключили друг друга в объятия – пока не смотрят