Колыбель Иуды. Юрген Ангер

впервые были с тобою счастливы – ты умолял меня – уедем, уедем, а теперь я вот так же умоляю тебя…

      И Бюрен наконец-то ему ответил, спокойно, насмешливо:

      – О господи, куда? Нелепый бунт… Кто примет таких беглецов? – в просвете между дверью и стеной мелькнула его рука, темная, в бликах перстней, – И потом, у меня ведь семья, Рене. Это ты один.

      – Я ничего не могу, – послышался потерянный голос, и перестук копытец затих, – Старая, глупая Кассандра.

      – Иди сюда, Кассандра, – ласково позвал Бюрен.

      Цокнули каблучки, всхлипнула Медуза, Чечилия Пьюго вступила в воды своей арии, в бесконечную боль:

      Ah! mio cor! schernito sei!

      Stelle! Dei!

      Nume d’amore!

      Traditore!

      T’amo tanto;

      puoi lasciarmi sola in pianto,

      oh dei! Perché?

      (Ах, моe сердце! Ты осмеяно!

      О звезды! О боги!

      О бог любви!..

      Предатель!

      Ты, столь любимый мною,

      смог оставить меня в одиночестве, в слезах!

      О боги! Почему?)

      – Не бойся, фреттхен, фреттхен, – нежно повторял Бюрен. Он переливался серебром, змий-искуситель, а Рене Левенвольд в своем придворном оперении был – пылающее золото. Серебряный дракон обвивал, обнимал жар-птицу. Рене Левенвольд стоял на коленях перед козеткой – Лисавет через щель меж дверью и стеной видела его призрачный белый профиль в двойной золотой раме – парадного парика и придворного жюстикора – и целовал по одному пальцы пропащего своего регента. Уже ускользающего из рук – в грядущие его Шлиссельбурги, ссылки, Сибири, дороги, "…ma non con te… но – не тебе…» Темная рука в хищном зареве перстней погладила золотые волосы, ласково качнула в ухе гофмаршала длинную алмазную сережку:

      – Не бойся, мой Рене.

      О, миа кор! Стоило ей приходить сюда – чтобы разбиться вдребезги, в брызги об этот риф! Лисавет хотела бы войти к ним, и помешать, и посмотреть потом на их лица. Но – зачем? В общей игре тех двоих она была – только квинни, кукла, марионетка.

      Бюрен не поднял Рене с колен, но сам склонился к нему, и поцеловал, словно утоляя давнюю жажду. Так целуют – только любимых.

      Лисавет повернулась бесшумно и пошла назад. А Чечилия, умница, пела – то, что было у цесаревны на сердце:

      Son reina,

      è tempo ancora:

      resti, o mora,

      peni sempre, o torni a me!

      (Я – царица;

      есть еще время.

      Или останься со мною, или умри;

      или вечно страдай, или возвратись ко мне!)

      «…Но я боюсь думать, что ваша дружба потребует от меня обязанностей, исполнение которых мне не по плечу. Плохое состояние моего здоровья, истощение сил, наконец, домашния заботы – все это в настоящее время вынуждает меня думать только об одном: как бы мне устраниться от государственных дел и провести спокойно остаток жизни. И если будет угодно промыслу пресечь дни императрицы, – я сочту себя свободным от всего, и надеюсь, вы дозволите мне остаться среди вас, пользоваться моим положением, ни