До ледостава. Юрий Сбитнев

Зачем это ему? До славы он неохочий. Деньги те же. Зачем? Уж коли надо ему знать, чем болота пахнут, – пошли любого геолога, проложив ему маршрут. На то ты и начальник! Пусть телепаются, на то они и подчинённые, чтобы начальству угождать. А то что ж это получается, всё сам да сам…

      Шли калтусом – неохватно-широким болотом, с редкими островками густо растущих чахлых лиственок, с частыми, словно бы оспины на старческом лице, ямами озёр. Эти совсем небольшие озерца поблескивали среди жухлых зарослей; берега их будто втекали в воду, растворяясь в ней, и ядовито зеленели. Ступи на такое вот прибрежье – и канешь в зловонную пучину. Над калтусом, опылённым жарким солнечным светом, звенела тишина. Этот звон, надоедливо утомительный, был бесконечен и пронзителен. Шли тяжело, поминутно выверяя дорогу срубленными стежками. Податливая почва легко оседала под сапогами, спружинивала. Болели икры, ныла спина.

      Остановились на крохотном твёрдом островке. Садясь, Комлев сморщился так же, как утром. И Многояров снова заметил это. Закурили. Комлев прилёг в сухую, пыльно потрескивающую траву.

      – Николай, обойди островок. Сделай две закопушки, – сказал Многояров, пристраивая на колене тетрадь. – Возьмёшь две металлометрические…

      Не ответив и даже не взглянув на Многоярова, Комлев поднялся и раскорячисто пошёл прочь. Промокшая, потная гимнастёрка прикипела к спине, обозначив худые лопатки и под каждой из них густую бороздку выступившей соли.

      – Николай! – позвал Многояров.

      Комлев остановился, постоял, горбясь, нехотя оглянулся.

      – Что с тобой? – Многояров указал пальцем на согнутые, широко расставленные ноги Комлева.

      Тот вздрогнул, заметно бледнея лицом, выпрямил ноги, растерянно не то чтоб улыбнулся – осклабился, пробормотал, теряясь:

      – Грызь у меня вышла, Алексей Николаевич.

      – Чего раньше молчал? Сказать надо было. Отправил бы тебя с майором…

      – А как же шлиховать? – нежданно выкрикнул Комлев.

      Многояров улыбнулся.

      – Шлихи, шлихи, – сказал он. – А если свалишься, что делать будем?

      – Не свалюсь, Алексей Николаевич, не свалюсь, – Комлев прижал руки к груди, и глаза его влажно наполнились преданностью. – Мне бы только отсюда выбраться. Уж больно мягко идти. С ней-то тяжело, калтусом… А там, – он махнул рукою за сопки, – вправится.

      – Вправится, – недовольно проворчал Многояров. – Надо было тебе по водоразделу пойти. Вышел бы к истоку ключа. У Тунгуса и ждал бы меня. Я один бы прошёл тут. Эх, чудак, чудак!

      Многояров как-то совсем по-домашнему журил Комлева, а тот стоял, виновато опустив голову, всё пытаясь вставить слово.

      – Ладно, Николаич. Я пойду, – повернулся и, заметно косолапя, скрылся в ветхом чащобнике.

      – Стежок возьми, в чарусь угодишь!

      – Тут вырублю.

      По-прежнему было ясно в мире. Солнце стояло в зените, осыпая калтус солнечной звенью, но из-за окоёма уже надувало облачками.