Фомо. Дмитрий Павлюк

не происходило. Тихо и темно. Ветер трепал прически, а биение сердец сливалось в общую барабанную симфонию. У кого-то зазвонил телефон. Нехитрая мелодия разлетелась по всей площади. Послышалось шуршание, видимо, телефон доставали из кармана.

      – Алле? – сказал кто-то довольно далеко от меня, в толпе – Нет, еще ничего… Да, у нас тоже… Да? Черт возьми… Сильно?… Я приеду, да… Да, хорошо… Да, да, черт возьми, я…

      Кто-то стал пробираться сквозь толпу. Этого нельзя было не почувствовать, потому что он толкал одного, тот следующего, и так волна шла чуть ли не по всем.

      – Они не приедут. Они тоже, наверное… – раздалось совсем близко от меня.

      На секунду я увидел его лицо. Оно говорило по телефону, опустив голову и пробираясь к метро, но когда наткнулось на меня, поднял взгляд, а затем снова погрузился во тьму. Но через несколько секунд все опять озарилось. Я увидел перед собой толпу – все, как один, смотрели на экраны, не отрываясь. В трубку перестали кричать, а глаза на лице перебегали с одного экрана на другой, не зная, в какой смотреть.

      На мгновение где-то сбоку я почувствовал чей-то взгляд, буравящий меня насквозь. Я медленно повернулся и встретился взглядом с псиной, сидевшей на руках у какой-то иссохшей старухи. Псина была лохматая, какая-то вся перекошенная, а ее язык безвольно свисал из пасти.

      Я медленно перевел взгляд. На экране появилась картинка. Будто бы кто-то включил камеру, но закрыл ее ладонями. Включился звук. Каким-то басистым хлопком и гудением. Послышались голоса. Сначала неясные, потом отчетливее.

      – Готов? – спросил голос за камерой.

      – Да, да. Сейчас, подожди.

      – Надевай, надевай.

      Тихий смех.

      – Черт возьми, да помоги же мне.

      – О, Господи Боже…

      – Что?

      Снова все тихо засмеялись, камера чуть затряслась.

      – Ну? – спросил голос за камерой.

      – Все. Готово. Включена?

      – Давно.

      – Ну давай, скорее, скорее.

      Кто-то упал. Шум и снова смех.

      – Так… раз, два…

      Камеру затрясло, рука исчезла, и всех ослепил свет. Все подняли руку вверх, заслоняя его. А из света медленно выступал силуэт.

      Он сидел на стуле. За ним голубое небо и белоснежные облака. Они как-то странно покачивались. Ходили то туда, то сюда. Этого было почти незаметно.

      Он сидел на стуле. От него шел свет. Он излучал свет своим собственным телом. Его белоснежные одежды огромными складками падали вниз.

      Он сидел на стуле. Его белоснежная борода, его глаза, его морщинистый лоб, его мускулистые плечи, его жилистые руки. Его нимб над головой. Его… все, что в нем было – все было свято.

      Это был он. Это Бог. И он. Сидит. На стуле.

      Он молчал. Только тянул руки и смотрел в камеру. Изредка он отводил взгляд куда-то в сторону. Все это как-то затянулось. Будто бы дед и внук встречаются после долгой разлуки и не могут вспомнить как зовут друг друга, но лезут обниматься, не зная, что сказать и как себя