Ермак. Том I. Евгений Александрович Федоров

рявкнул воевода. – Клади еще!

      – Больше пока нет! – согнулся в дугу подосланный. – Отпусти, боярин, еще принесу, только скажи, что все будет так, как просит мудрый Касим-паша…

      Воевода схватил мешочки, развязал их и опрокинул на стол. С веселым звоном посыпались золотые лобанчики. Были тут и польские червонцы, и турецкие лиры, и бухарские тенги. Глаза рыжего заблестели…

      – Ах ты вор! – загремел вдруг воевода. – Эй, люди!

      Ермак мигом сорвался со скамьи и бросился в горницу. За ним протрусил подьячий.

      – Гляди, казак, зри и ты, крапивное семя! – крикнул им Черебринской. Размашистым шагом он подошел к рыжему. Вид его был грозен. – Эх ты, продажная шкура, шинкарь! Думал русского человека за лобанчики взять? Ан нет, русская душа не продается! – Он ткнул ногой в побледневшего турского посланца и гаркнул: – На дыбу этого шельмеца! Пытать его! А ты, Максимка, отпиши лобанчики на государеву казну!

      – Вельможный пан! – взвизгнул подосланный. Но Ермак уже сгреб его за плечи и швырнул из горницы в руки стрельцам.

      3

      Русский посол Мальцев продолжал томиться в неволе. Он совсем отощал, захирел, но не падал духом. Полоняник присматривался ко всему, что творилось в турецком лагере. На ранней заре турок и татар будила частая дробь барабанов. Щелкая бичами, старшины гнали их на работу. Они шли, как волы в ярме, тяжело опустив головы, и громко роптали. Вскоре раздавался стук топоров, скрип арб – тысячи ордынцев начали строить деревянную крепость. Мальцев радовался: «Коли свой городок возводят, значит Астрахань не по зубам!»

      Вместе с ордынцами гоняли на самую тяжелую работу и невольников. Донские казаки-полоняне шли с песней. И песня эта щемила сердце Мальцеву. Невольники пели:

      Ой, вызволи, боже, нас всех, бедных невольникоз.

      Из тяжелой неволи.

      Из беды басурманской.

      На ясные зори,

      На тихие воды,

      На край веселый.

      На мир крещеный!

      Не мог утерпеть Семен, подпевал и он. Голос у него слабый, скрипучий, но от песни легче становилось на душе.

      Сыновья Девлет-Гирея, царевичи, облаченные в ярко-алые кафтаны, с кривыми ятаганами на поясах, в сапогах из желтого сафьяна, кроенных по-астрахански, из любопытства пришли к пленному русскому послу. Он сидел на земле, прикованный тяжелыми кедолами[24], при появлении татар горделиво поднял голову.

      – Рус, плохая твоя песня. Ты кричишь, как старый гусь на перелете! – насмешливо сказал старший царевич.

      – Погоди, золотце, и тебя Касим-паша доведет, затянешь тогда перепелом!

      Братья переглянулись: нисколько не пуглив русский. И как он угадал их неприязнь к турецкому паше?

      – Ты, наверное, не знаешь, кто мы? – заносчиво спросил царевич.

      – Как не знать! – незлобиво ответил Мальцев. – Вижу – пришли сынки хана Девлет-Гирея. Все вижу, царевичи.

      – Что же ты видишь, рус? – с насмешкой спросил самый младший царевич, тонкий станом и большеглазый.

      Пленник уставился в его бараньи глаза и сокрушенно покачал головой:

      – Эх,

24

Кедолы – цепи.