Эхо. Юрий Сбитнев

истекали минуты, я лёг на нарту, повернувшись к ветру спиною, слушал, как безнадёжно и больно хрипят олени, хватая раскрытыми пастями ледяной воздух, и как он сипло, даже с каким-то звоном, входит в запалённые, простуженные насквозь лёгкие.

      Спутники обнаружили моё отсутствие, когда достигли спасительной тайги. Затаборились, развели костёр, натянули палатку, ждали, но меня не было. И тогда проводник, местный русский охотник Олеша, сгрузив с нарты всю поклажу, налегке снова выехал на калтусину.

      Метель лютовала. Затихли олени, кончились слезы. Я попробовал двигаться по насту, чтобы не замёрзнуть, когда Олеша подкатил ко мне. Он был деловит и энергичен. Быстренько оглядел упавших оленей и, найдя, что они вот-вот умрут, зарезал.

      – Завтра отвезём на табор и освежуем – будет мясо.

      Определив под нами живую воду, заспешил, засуетился. Бросил в нарту единственную поклажу – медвежье одеяло, и мы, умостившись друг к другу спинами, покатили вперёд к тайге.

      Но бег оленей был недолог. Животные, обременённые непосильной тяжестью, как и те, погибшие, остановились.

      Олеша орал на них, бил, пробовал тащить за узду, а я пытался тянуть уже не только оленей, но и нарту, но снова под ногами рушился наст, на глазах чернел, напитываясь водою. Метель тундрой ходила вовсю. И нигде ни кустика, ни деревца, чтобы разжечь костёр, ни ямки, ни бугорка, чтобы укрыться. Я вспомнил, что калтус этот, эту безжизненную тундру, эвенки называли: буни – мертвый. Ни единой человеческой тропы, ни единого путика не проходило тут.

      Мы выпрягли оленей, поставили на ребро нарту, уложили за ней животных, сами легли рядом, решив переждать ледяной хиус. У нас не было ни продуктов, ни спальников, ни дров, чтобы разжечь костёр, ни возможности двигаться вперёд. Олешу ещё держал на себе наст, но подо мной ломался, и каждую минуту я мог оказаться в воде. Однако и лежание наше становилось небезопасным. Твердь под нами теряла прочность, и мы вместе с нартами и оленями медленно продавливали ее. А вдруг под нами сочащееся теплыми родниками озерцо?! Где же выход?

      Решили идти вперёд. Взяли с собой оленью упряжь, хотя и она была вовсе ни к чему. Поначалу передвигались так. Я лежал на нарте, Олеша, впрягшись, тянул её по насту. Я помогал, толкаясь ногами, и это получалось: мы медленно, но все-таки двигались. Однако наст стал ломаться, нарта оседать. И мы бросили нарту. Я шёл по насту скользящим шагом, движение было медленным и крайне трудным, поскольку мешала тяжёлая волчья парка. Сбросить её не решался: знал, что, оставшись в короткой лётной меховой куртке, если придётся остановиться, сразу же замёрзну.

      Так мы и шли. Олеша далеко обогнал меня, а тайги всё ещё не было. Короткий северный день мерк, приближались сумерки, а за ними долгая, без конца ночь. Впрочем, она имела конец, о котором жутко было думать. Я уставал, задыхался, остужая бронхи, и понимал, что если и доберусь таким образом до табора, приду к нему смертельно больным – с оледеневшими лёгкими.

      И всё-таки на что-то надеялся! Верил. Медленно,