На земле мы только учимся жить. Протоиерей Валентин Бирюков

Давай с матерью вместе молиться. А я лежу в лёжку. До того истощал, что понял – мне уже не жениться. Какой я жених – сам себя не таскаю. И понял я, что нет мне благословения на женитьбу.

      – Господи, оставь меня живым, – прошу, – маму жалко, как она плачет… Если я умру – не знаю, останется ли мамочка в живых.

      Папочка с мамочкой поплакали, а все-таки надо и со скотиной управляться… Вернулись, покушали, помолились, спать легли. Тут я мамочке говорю:

      – Мам, дай пить.

      Ох, как она обрадовалась, что Миша попросил хоть попить! Поняла, что аппетит возвращается. А то ведь и пить не просил – насильно приходилось поить.

      После этого я помаленьку стал кушать и поправляться. Потом папе и говорю:

      – Пап, запрягай лошадку, вези меня в церковь.

      Папа меня под руку, мать под вторую – из саней вытаскивают, в церковь ведут. А люди смотрят, шепчутся:

      – Миша приехал… Миша приехал! Слава Богу!

      Рады люди. А Мария стоит, нос повесила – не знает, куда определить себя. И Мария осталась одна, и я один. Вот так. Вот такая судьба…

      Потом, когда уже стал я снова служить, батюшка спросил меня:

      – Ну что, Миша, жениться будешь или как?

      – Нет, какое там! Какой я жених…

      Стал пономарем в Алейске. А потом рукоположили в дьякона, через два месяца – в священника. Стал иеромонахом Пименом. Два года прослужил – увидел во сне: нашу церковь ломать будут. И показано было, кто именно из нашего села будет храм ломать. И через два года пришло это время. Те самые люди, которых я во сне видел, которых хорошо знал, церковь – на замок, меня – за бороду (а борода-то еще была – три волосинки), в вагон – и на Колыму. Ну, как везли – известно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни подушечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже!

      Привезли нас на Колыму – а там уже тысячи людей работают. Много накопилось “врагов советской власти”.

      Мы – пополнение “врагам”. Заставили меня рыбу чистить. Там одни добывают рыбу, другие чистят, иные пилят лес, а эти бочки делают. Разговаривать запрещено было – как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночью – чтобы не было никакого разговора. Заговорил – бунтовщик.

      Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не спрашивай!) – вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают – вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали – в том и работали, одежда наша – и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну, ладно, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же – солили и в бочках катили на пароход. Работали только заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были. Работали мы буквально до смерти. Кто не может – расстреливали и закапывали, как собак… И вот я насмелился – сказал как-то вслух: