Экслибрис. Ояр Вациетис

соснам моим над обрывом подмыла корни.

      Хватит.

      Уже и вода зацвела корягами черными.

      О них

      разбивается круглое лунное блюдо.

      А те,

      что промышляют орехами на берегу,

      в омуте, полном

      коряг, купаться не будут.

      Не плачь.

      Пока что.

      Тебе

      У меня есть щемящее, щемящее чувство,

      что вселенная, в которой я обитаю,

      много раньше твоей может быть разрушена.

      Никто не спрашивал – так уж вышло,

      ты же да не останься одна и грустна –

      море нежности из берегов не вышло.

      Тем уже, что случилась ты у меня,

      век мой оправдан, свят и солнцем пронизан,

      и я перед ним смиренно склоняюсь.

      Спокойно протягиваю смерти руку,

      ведь наша близость близкого ближе,

      что всё одно исключит любую разлуку.

      «Твои слова меня…»

      Твои слова меня

      влекут, словно

      волны, вплавь

      в мистическом свете

      Луны –

               в них весомость, в них невесомость, и

               память скользит вдоль ресниц снежной

               совой, я застыл на месте, а ты меня

               несешь и несешь еще и еще…

      Твои слова меня

               обжигают, как клекот поленьев иззябшие

               руки решившего клясться, отогревают

               их для восхожденья, сдирания кожи, я

               должен быть на вершине, где встала,

               лавиной застыв, и зовешь, и зовешь еще

               и еще…

      Твои слова меня

               ранят, словно шипы ладонь без

               перчатки, я бьюсь о них птичьей грудью

               жемчужной, скоро по ней прольется

               оранжевый жемчуг, ведь слова эти

               рвут, продираясь к кровному братству,

               пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и

               еще…

      Но глубже всего пред тобой меня

      заставляет склониться до самой земли

               та тишина между слов, та нагота

               между слов и то, что позволено мне в

               обнаженности этой до боли счастливой

               застыть, ожидая – что же еще, что еще и

               что еще…

      Богам трудно общаться с людьми без посредника: у нас слишком разные системы отсчета. К тому же боги стремятся сказать всё сразу, не указывая адресата. Вот и садился один человек каждое утро к окну, и, раскрыв школьную тетрадь в клеточку, приступал к расшифровке высочайших посланий, пытаясь понять, что именно адресовано нам, а что – Альфе Центавра. Как всякому истинному ученому, Ояру присуща мягкость, граничащая с гетевским всепрощением («тот, кто нас однажды понял, сможет нас простить»). Это не ложно понятая объективность, а результат необходимого остранения объекта изучения. Поэтому даже категорический императив преподносится им в форме напоминания. Впрочем, за это отчуждение от других в конце концов приходится платить – отчуждением от себя самого…

      Си минор

      Si minors, 1982

      «Хоть