Цепь событий. Мария Ватутина

твоё отражение,

      Тень на тропе, отступления путь.

      Мне и самой проходить сквозь сожжение

      К взлету, Снегурочке-дурочке. Пусть.

      «Лейся, лейся, тихий холод, по спине…»

      Лейся, лейся, тихий холод, по спине.

      Кто на этом свете вспомнит обо мне?

      В ливне сумрачном, в сиянье золотом

      Лишь на том о нас вздыхают, лишь на том.

      Мы умрем, и преумножится запас

      Тихих ангелов, вздыхающих о нас.

      Сизым голубем когда-нибудь потом

      Прилечу сюда в сиянье золотом.

      Я сама сейчас на голубя гляжу,

      Сыплю хлеб ему, об умерших тужу.

      Тени, тени окружают, шелестя,

      Не боюсь вас, но не трогайте дитя.

      Лишь меня одну влеките в хоровод,

      Пусть любимые глядят на нас с высот.

      Скоро небыль перевесит нашу быль.

      Возвратится кто один меня любил.

      «Обратно ехали – пошел в долине снег…»

      Я клянусь, что это любовь была…

Булат Окуджава

      Обратно ехали – пошел в долине снег, вершины гор заволокло туманом. У города автобус взял разбег. Поездка разрешилась вдруг романом, поскольку был там нужный человек, ей нужный так, что не случись его, она бы умерла, скорей всего, вот прямо там, взлетев над древним станом.

      Борт двигался подобием креста, вибрировал сквозь бурю аэробус. Зияли всюду пустотой места: внутри и вне. Под ними скрылся глобус, накрылся медным тазом —всё! черта! Ее вдруг осенило – снег в горах был знаком им. В нее вселились страх за глобус и любовной муки робость.

      Ревел мотор в грудине и вовне, уже дымился тот, который – в неге. Она решила: «Вся беда – во мне!» Но дело было в небе, в небе, в небе! В ночной, сожравшей Землю, пелене.

      Она и после пару-тройку лет на самой одинокой из планет искала Землю во всемирном вебе.

      Они сидели порознь на борту. В салоне тусклом сон сморил летящих. Она воображала наготу его и поцелуев леденящих взаимный лепет, трепет, маяту. И в том бреду – одна ее рука была – ее, другая – что слегка увлажнена – его рукой. Средь спящих он где-то ( где – не ведала она) сидел, смотрел, не видя, в отраженье, в запорошённый пеплом круг окна и понимал: она его мученье, она и это зарево без дна.

      В конце концов, его расплавил жар неведенья. Давно забытый дар, покинувший его без разрешенья, вдруг возвратился: он опять любил. Пульсировала плазма круг за кругом. О как бы всё сложилось, если б сил хватило им тогда сойтись друг с другом! не мешкая, покуда жарок пыл.

      Но словно током – господи еси – ударило: прорезалось шасси, взрыхлило пелену рычащим плугом.

      Она вот так и шла: в руке – рука. Аэродром —пустыня ледяная. Впустив их, вновь сомкнулись облака над городом, где жизнь течет иная, а тоже – выси, пастбища, река. Но притяженья сила такова, что хлястик отлетел от рукава, когда любила, рук не расцепляя.

      Любовь легка, и быстры на подъем ее ворсинки, запахи, соцветье! Но мы не в небе, в небыли живем, полуночной. Пройдет тысячелетье, пока они не встретятся живьем.

      О, я клянусь, любовь была, была! Она по небу полому плыла. Им потому и выпало бессмертье…

      «Фундуклеевка стояла