Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения. Дмитрий Николаевич Замятин

светом пространства.

      Расплавленное лето дождя, Дерево моих желаний, Расколотый ветер рая –

      Где ты, сухой свет

      Муравьиного полдня?

      Прорехи невнимательной пустоты, крошащей плотную желтую бумагу пространства, прижатого «спиной» к радости, ужасу, спокойствию цвета – цвета чудовищных времён, вспышек, сожжений.

      Струи пространства вторгаются в вечность, не откладывающую на потом влажную зелень и яблочный сок настоящего. Устои, каркас, опоры невинного воздуха строятся, кажутся забытым светом растянутых сожалений. Ложь заданного образом ландшафта бороздит алое поле внутренней веры в любовь не пространства, но подпирающей мир пустоты.

      Расстилаясь, разворачиваясь Брейгелем бытия, сосредотачиваясь Леонардо ландшафта, пульсируясь Клее пространственных лакун, рассекаясь Филоновым места, становясь Европой китайского лада. Китаем Европы.

      Корабли в отдалении, Появление морских чудовищ –

      Появление цвета, Пространство-без-пространства, Свет единой чертой бытия –

      Рукопись глаза-кисти.

      Записная книжка пространства, расцвеченная, разукрашенная оттисками небесных пустот, провалов, бесцветий, белесых цветков мгновенного, а-временнóго бытия. Пыль мысленной древности потерянного образа, чья география – по ту сторону ландшафта. Дао путешествия состоит в невозможности закрыть глаза бессонного ледяного ветра – ветра утрат, забытья, небытия.

      Пустотно-белая горечь кирпичного чая, чьи блики, бульканья, отблески бегут тенями тайных свобод шатра, кибитки, юрты. Теснясь зелено-седыми волнами степной юдоли, решимость пейзажа раскрыться внутренней сферой прищуренного тщательно глаза дарит невиданному пространству время и благодать непредвиденного пути.

      Гранёные, искрящие, хрустальные метафоры молодящейся, ледяной еще земли, хрупких весенних зеленей, не верящих плотной тяжести театрального горизонта. Сферические формы воздушных междометий, меж разреженного, освежёванного пространства раскатываются неприличным звоном талой дребедени, мишуры, чепухи, просто залежалого мусора.

      Ночь растений – огромная, неповоротливая, неуклюжая, пухлая – взрывается и опадает коллажем клочьев травяного сока, лиственных мыслей, ветреных стеблей сирого бытия. Не сырость шороховатой темени, но чуткость ночного часа сообщает тайному пространственному росту привкус чащобной удачи.

      Ускользающая змея неверного чешуйчатого ландшафта, скрывающего пристальность, сосредоточенность, «упёртость»

      застывшего в стойкой непрерывной медитации места. Место вне обстоятельств, вне утраченного времени, вне внутреннего пространства.

      Округлая усталость дня, линейного времени-корабля, оседающего поверхностью непредвзятых, органичных событий, чьи места, точки, локусы – лишь смещения зацикленного, кру-говращающегося глаза – органа беспросветного, внутрисветно-го, а-светового пространства, сворачивающегося образами