Серебряный поэт. Вадим Шарыгин

простёрлись опрометь и оторопь обряда.

      И ещё… Не передать мне… Тайна… Помню лишь:

      Ширма, простынь, я, младенцы на руках, иконы рядом

      …И божественна молитвой вскормленная тишь!

3. Обряд поэзии

      Бессловесный ли немотствующий хор

      Темноты, иль статуарность мысли полуночной? —

      Только, понял я, как на расправу скор

      Ветер времени. Сломали, будто позвоночник,

      Годы – веру в лучшее, в людей, идёт

      По пятам – стук одноногий, вой, живой по сути!

      Чуть заснежена душа, который год

      Я во снах живу, протянутой рукой посулы

      Собираю, благодарствуйте, поклон,

      Паперть каменная моё сердце приютила.

      И счастливая тоска взяла в полон,

      И навис над млечной Аттикою меч Атиллы!

      Мнемозина, дай мне алого вина,

      Пощади огарок славной каторги поэта!

      Стих – обряд поэзии. Душа видна.

      И заснеженное сердце бьётся, льётся где-то…

      Отголоски

1.

      Пропащая пора:

      Туман чуть призрачен и богом позабытые ступени длятся…

      Остатки сумерек. Бесед останки и беседки.

      Окститься надо бы, прийти в себя, но влажный взгляд

      Блуждает в россыпях сухого глянца.

      Не слёзы… может, так глубок покой, на слёзы едкий?

      Протяжны чаянья церквей.

      На безымянной тишине разложены пасьянсом судьбы —

      Донельзя глубока, замысловата, омут просто…

      Вповалку листья. И пахнет осенью упавшей. Всевиноватый вид, как будто суд был…

      Молчание торжественно, как стол в минуту тоста.

      Всевышний… Вишни… Вышний Волочёк…

      Смех давешний, давнишний, вешний. Я потешно вторю —

      Набрякшему уничижению, всей подоплёке:

      Окраине ноябрьского дня, где-то в России, там, где-то во тьме, там, к счастью, горю —

      Нет места!…Только слышен голос лет, такой далёкий…

2.

      Затерянный среди обугленных ночей, померкших судеб, силуэтов

      На обветшалых скулах зданий – твержу без удержу, держу пари

      О том, что бездыханностью силён извечный миг зари, и силу эту

      Не превозмочь! Москву, mon cher, печением берлинским одари,

      Мой век Серебряный, продли свои подлунные шаги, пусть клятвы грянут!

      Обуреваемый бездействием, кровоподтёками со стен,

      Я слышу голоса, поверх морщин, поверх причин и благодарных грамот.

      Неисчислимые Пьеро: в подтёках, и глаза в глаза со сцен.

      Естественной, давно уж, стала жизнь: без Рильке, без Цветаевой – без гимна.

      И я сорю словами, в ночь, на рейде, врангелевский Крым, дымы…

      И только синеокая тоска моя – совсем, совсем, со всем бездымна!

      Бездомна Родина моя, где дамы, господа, дома, да мы…

3.

      Внимало сущее игре теней и света —

      На лакированных штиблетах, на штыках.

      Шершавый шершень сел на лист извета.

      И ветер штору не заметил впопыхах.

      Зияла пустота. Нутро огней погасло.

      Спала