И учителя английского влюбляются. Прекрасные лимитчики. Гвейн Гамильтон

я не могу уйти. Иногда мы лежим на постели, знаешь, все невинно, просто лежим, и она мне говорит: «Если ты уйдешь, я даже не знаю, что я сделаю, я себя убью, наверное». И она это говорит так тихо, так искренно, мне становится страшно.

      – Какой ужас!

      – Да, ужас, но, может, и судьба, она мне еще нравится, я хочу на ней женится и уехать. Слушай, пойдем после работы в кабак? Она тоже хочет.

      – Нет, друг, извини, не хочу, у меня есть свои перепендюльки.

      Не хотелось пачкать свои новые чувства еще раз, особенно сегодня, когда, по всей видимости, опять надвигалась гроза. Кипели чувства к девушке, и я собирался что-то предпринять. С русским студентом, Максимом (все называли его Мэд Макс, потому что чокнутый был слегка, как в фильме), пошли в кабак и я ему все рассказал. Он был подобного склада ума, с филфака, и уговорил меня написать ей поэтическое письмо, которое он предлагал перевести потом на русский. Идея понравилась мне. Если она такая, которую люблю, ей понравятся мои неуклюжие мысли и еще более нелепые стихи. Под действием легких наркотиков табака, пива и стихов, сочинили что-то великолепное. Полностью не приведу. Слишком краснею. Началось довольно, по моему, мило: «Ниночка, Нина, Ни-ноч-ка! Все в тебе, ну все в тебе по мне! Я нахожу себя глядя на тебя, вечно на горизонте! Даже тогда, когда горизонта нет». Но, по-моему, он слишком дословно переводил. Да и у него самого был очень низкий уровень английского, и мы редко понимали друг друга. Похоже, ему нравилась необычайность дословных выражении, и получилась какая-то каша непонятная – то ли высоких чувств, то ли низких похотей, на вкус ни горячая ни холодная, грубая, более похожая на овсянку, когда хотелось манной. Мне так казалось, но я не совсем понимал то, что он писал, мой-то русский был хуже его английского.

      Он даже согласился сам ей передать в руки на следующий день и обяснить. Я ждал, и нервы у меня выпухли. Я руки ломал и краснел и бледнел одновременно. В коридоре он подошел и передал, долго объясняя. Я смотрел из своего кабинета в ужасе и не знал, чего ожидать. То ли она прибежит сейчас и бросится в мои руки, и мы будем три дня и три ночи лежать в чистом поле, как в сказке, и родится богатырь, то ли она убежит прочь, хохоча все время над моей любовью, поставленной под таким нелепым углом, и я ее никогда больше не увижу на горизонте. Кишки у меня ужаснулись.

      Но зря.

      Максим так объяснил (и, видимо, так понял), что она ничего впоследствии не поняла, думала, что это какое-то домашнее задание от Эдуарда, типа перевести обратно на английский, и даже не подозревала, что я причастен. Оглядываясь на прошлое, я бы сказал, возможно, это был роковой момент.

      Максим вскоре исчез, и я узнал, что он психбольнице – не хотел он в армию. Сказали, будто три недели поживет там, и ему дадут справку, и не надо будет в армию идти.

      9

      Вот «роковой момент» прошел неосознаным, и почти сразу появился другой шанс. Следующий день был день рождение у одного