Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий. Нелли Шульман

Пакет выпал на обледенелое дерево моста. Высокий казах, в ватнике и меховой шапке, с темной бородой, заметно покраснел:

      – Я подберу… – с акцентом сказал он, – подождите… – Марта отмахнулась:

      – Не стоит, товарищ. Это… – она нашлась, – для собаки нашей… – на досках валялась морковка. Марта рассудила, что, по нынешним временам, пес обрадуется и морковке. Костей было жалко, но Марта вздохнула:

      – Ладно. Уильям должен был суп сварить… – она пошла к домишкам шанхая. Подождав немного, казах направился за ней.

      У Наума Исааковича всегда закладывало уши, когда самолет начинал снижаться.

      Над Усть-Каменогорском висело облако черного, тяжелого дыма. Кроме цинкового завода, и будущей гидроэлектростанции, на Иртыше, в городе заложили закрытый, металлургический комбинат. Цинковый завод получил новейшее оборудование и пленных немецких инженеров, с родственного, как весело говорил Наум Исаакович, предприятия, в Магдебурге. Инженеров держали на особом лагерном пункте, шарашке, куда привозили и арестованных советских специалистов.

      Бросив в рот швейцарский леденец, с травами, он открыл толстую, потрепанную папку:

      – Здесь разведали магний, титан, бериллий, тантал, торий… – Рудный Алтай славился редкоземельными месторождениями. Курчатов настаивал, что торий может стать источником ядерного топлива, для проектируемых энергетических станций:

      – Ворона с ним соглашалась… – Эйтингон, внимательно, просматривал американские записи Вороны, – но энергетические станции нас интересуют меньше всего, по крайней мере, сейчас… – сидя в строго охраняемом коттедже, в дебрях Печорлага, на Северном Урале, Ворона, наотрез, отказывалась работать. Кроме набросков, сделанных на московской даче, женщина больше не подносила пера к бумаге:

      – То есть она подносит, – желчно сказал себе Эйтингон, – она составляет учебник арифметики, для малышей… – Ворона, казалась, издевалась над советским правительством и товарищем Сталиным, прохлаждаясь в благоустроенном особняке, с каминами, на берегу озера:

      – Рядом какие-то якобы священные места, для местных жителей, – зевнул Эйтингон, – гора, на которую нельзя подниматься. Чушь, шаманские суеверия… – Наум Исаакович себя суеверным человеком не считал. Тем не менее, он появился на новый год в поселке Де-Кастри один. Несмотря на распоряжение, отправленное Саломее, проклятый инвалид Гольдберг оставался в живых. Девушка сообщила, что Ягненок запечатал палату госпиталя Ротшильд-Хадасса, в Иерусалиме, где лежал калека:

      – Он боится мести, со стороны Лехи… – читал Эйтингон расшифрованные строки, – к Монаху никого не подпускают, и готовят ему отдельно… – ходить инвалид не мог, но от паралича рук почти избавился:

      – Он пока не разговаривает, – кисло подумал Эйтингон, – но Саломея сообщила, что он все слышит. Тетя ей рассказывает о госпитале… – доктору Горовиц, одной из немногих, брат разрешил