Если из многого взять понемножку…. Александр Чумовицкий

кран и глотать прохладную, железом и затхлостью пахнущую воду. Опустить лицо в лужу, глотать стоялую теплую грязную жижу, ногами отпихивая всех конкурирующих братцев Иванушек.

      Пить, отдуваясь и удовлетворённо цыкая зубом…

      Старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла кружку.

      «А что, бабуся, тебе нужно?» – спросил я.

      Но она не отвечала, а шла прямо ко мне. Мне стало страшно, особливо, когда я заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. Я хотел оттолкнуть её и вскочить на ноги, но к удивлению заметил, что руки от ужаса не могут приподняться, ноги не двигаются, и даже голос не звучит. Я слышал только, как билось мое сердце.

      Тут старуха подошла вплотную, и я увидел, что за кружка у нее в руках.

      И, пардон, поставила она мне клистир. Я не сопротивлялся, я решил, что у них в доме так принято… А утром выясняется, что она комнатами ошиблась…

      Оба моих спутника – и философ Фома, и будущий юрист Родион – так смеялись, так смеялись, узнав о ночном казусе, что я тут же поссорился с ними и никогда ничего не слышал о том, что сталось с ними.

      Сам же я от неимоверного стыда бежал в деревню, в глушь и здесь навеки поселился. Занятия бросил, жизнь моя не сложилась, ибо от пережитого в ту ночь ужаса я теперь совершенно не могу обходиться без клистира…

      – Простите, господа, но, вот, опять! – прервал он свой рассказ и закричал:

      – Няня! Няня! О, горе моё! Где же кружка?

      В комнату, шаркая войлочными туфлями, вбежала старушка с кружкой Эсмарха,

      – Не угодно ли ночевать, господа? – предложил любезный хозяин.

      Мы с поспешностью отказались и, наскоро попрощавшись, отправились восвояси.

      Собачья верность

      – Фить-фить! Ступай со мной, Шарик!

      «Это я-то – Шарик?», – изумилась она, но пошла за ним в божественное тепло квартиры.

      – Где же вы такую взяли?

      – Такую? Вздор! – господин говорил отрывисто, точно командовал. – Впрочем… Погоди-ка, не вертись, фить… Гм… Да стой ты смирно! Действительно, не Шарик… Это… форменная Тётка!

      Был зимний вечер. Конец января. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано:

      «Петь от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается».

      За двумя стенами пели:

      – Ландыши, ландыши, светлого мая привет…

      И – почти без перерыва:

      – Фиалочка душистая с весною расцвела…

      – Скажи ей, что пять часов, чтобы прекратила. И позови сюда, пожалуйста.

      У портьеры, прислонившись к притолоке, стоит молодая женщина в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Жалкая фигурка патетична в своей напыщенности и невинном