Сердце бройлера. Виорэль Михайлович Ломов

вынул из коробка спичку и, сыто жмурясь, спросил бархатным баритоном:

      – Ну, и где же сын?

      – Я тут, – тут же с кухни отозвался Евгений. Признаться, ему наскучило уже «делать уроки». Успел дочитать «Одиссею капитана Блада». Он сидел так, что обеденный стол был виден лучше, чем кухонный.

      – Подь сюда, атлет. Дай чувства глазу живописца! Хорош. Хорош! Хороший получится портрет. Евгений? Портрет Евгения. Во взгляде мысль. Черты лица юны, но определены, а главное – вижу – это не последний его портрет, не последний! Но – первый!

      – Вы нам льстите, – вырвалось у Анны Петровны.

      – Бросьте, это вы льстите мне!

      Сливянка, похоже, стала проявлять себя в свойственной ей манере и соразмерно количеству, помноженному на качество, и, судя по метражу комнаты, могла подвигнуть художника на полотно размером метр десять на метр сорок.

      – День сегодня замечательный! – воскликнул Гурьянов, глядя на торшер. – Немецкий, говорите? Замечательный торшер. Пожалуй, так: портрет юноши под немецким торшером.

      – Русский юноша под немецким торшером, – поправил юноша.

      – Однако! – воскликнул живописец. – Ироничен!

      – Аусгецайхнет. Замечательно, – сказал Евгений. – Отображайте!

      Отобразить иронию, к сожалению, с наскоку не удалось, как и все остальное, поэтому остаток первого вечера был посвящен мысленной лепке образа и ярким словам о творческом порыве, который надо не упустить, но который нельзя и торопить. Из красивых слов можно было, конечно, сшить поэму в триста строк, но на холст их было никак не натянуть. На полтора квадратных метра.

      На второй вечер после сеанса, совмещенного с ужином, Гурьянов в начале одиннадцатого не без иронии стал рассказывать о том, как он летом в свой отпуск вместе с приятелем, председателем какого-то РАПО, изготавливал по области бюстики вождя. Бюстики пользовались неслыханным спросом. Как оказалось, они нужны были всюду.

      – Я решил, что их заготавливают впрок, – сказал Гурьянов и сделал круглыми глаза и зажал себе рот широкой, испачканной в краске ладонью. Из-под ладони смешно торчала борода.

      Каждый бюстик оплачивался от двадцати до пятидесяти рублей за штуку, в зависимости от величины и ракурса. В основном это были бюстики двадцатирублевого и пятидесятирублевого достоинства. Пятидесятирублевые были выгоднее, но с ними было мороки раза в три больше, чем с двадцатирублевыми.

      – Шубу жене купил и на полмотоцикла денег набрал, – похвастал Гурьянов.

      Анна Петровна недоумевала:

      – Как можно делать его за деньги?! – звенел ее голос.

      – Да кто ж его будет лепить без денег? – бархатисто недоумевал Гурьянов.

      – Но зачем столько бюстов?

      – Каждому, ка-аждому…

      – Что, впрок?

      – Будут внуки потом. Все опять повторится сначала, – спел художник.

      – Каждому нужны игрушки, – вставил Женя.

      После трех сеансов портрет удалился от оригинала, как электричка